закончить мерный ход вещей. Толстой, растягивая кончину своих героев, пытался нагрузить ее высшим значением, но я больше завидую Бублику.
Так звали нашего хомяка. Рыжий комок шерсти, он помещался в кулаке, но, твердо зная, чего хотел, любил морковь и свободу. По ночам Бублик исчезал из стеклянного ящика, хотя мы и припирали крышку томами того же Толстого. К утру хомяк возвращался с наглой, измазанной грязью физиономией. Мы подозревали, что он путался с мышами, пробираясь к ним сквозь недра квартиры. Прощая Бублику разгульный образ жизни, я сажал его обратно в клетку, где он неистово гонял в колесе, уверенный, что делает карьеру. Вот так, на ходу, как Батчан, Бублик помер, занеся ногу, но не сделав шага. Мы спрятали его в жестянку из-под печенья, чтобы труп не достался кошкам, и зарыли в лесу, ничем не пометив могилу. Я никогда не любил кладбищ. Мысль о месте, специально предназначенном для скорби, внушает мне отвращение.
– Только старые бабки верят, что в могиле живут их близкие, – говорю я жене, завещая рассыпать мой прах где придется.
– Сейчас? – язвит она.
– Не раньше поминок.
Они дороги мне тем, что рано или поздно гости начинают смеяться, вспоминая усопшего. И это лучшее, что для него могут сделать оставшиеся. Смерть очищает жизнь от скуки, и в осадке остается веселое.
Лучше других об этом позаботился, конечно, Бахчанян. Когда мы затевали “Новый американец”, он заведовал в газете юмором. Об этом в углу последней страницы сообщала нарисованная Довлатовым картинка: Вагрич в петле и подпись – “Бахчанян на проводе”. Шутка была дурацкой. Через номер мы от нее избавились и забыли. Но я вспомнил о ней в день, когда Вагрича нашли мертвым, и как раз на проводе, отрезанном от пылесоса. Бахчанян всегда делал не что мог, как все мы, а только то, что хотел, тем более когда болезнь стала неизлечимой.
Поминки, как это у нас водится, устроили в “Самоваре” Романа Каплана. Сперва собравшиеся не знали, что сказать, потому что лучше всех говорил Вагрич. Но быстро выяснилось, что его смерть ничего не изменила. Ира, которую язык еще не поворачивался назвать вдовой, раздала каждому по оставленной Вагричем записке, заменившей скорбные тосты.
– “Эмигранты-лилипуты тоскуют по карликовым березам”, – прочел один.
– “Евреи всех национальностей”, – сказал другой.
– “Снобовязалка”, – произнес третий.
– “Не ешьте натощак, – советовал четвертый, – особенно консервы «Язык без костей»”.
– “Дурак в России больше, чем дурак”, – сетовал пятый.
– “Шестикратный Серафим”, – объявил шестой.
Эстафета смеха обошла весь этаж и вернулась к началу.
Поминки по Финнегану, – горевал и радовался я, зная, что такое не повторится.
3
В ту последнюю из пригодных для пляжа субботу русский Нью-Йорк собрался на 108-й улице. Скучная, как весь Квинс, эта улица ничем не отличалась от других, кроме того, что ее описал Довлатов. При жизни он был неофициальной достопримечательностью района, после смерти – официальной, с тех пор как отцы города согласились назвать его именем этот переулок.
– На доме Бродского, – жаловался довлатовский сосед, – нет даже мемориальной доски, а тут – целая улица, и меня угораздило на ней жить.
Мне это кажется справедливым. Сергей был нашим писателем. Бродский – для мира, Солженицын – для истории, Довлатов – для домашнего пользования. О чем свидетельствовали 3 миллиона проданных книг и толпа поклонников – новых, молодых, старых. Здороваясь с персонажами довлатовских книг, я осторожно огибал сотрудников московских каналов.
– Он умер, – доносился траурный голос ведущего, – от тоски по родине.
Но меня всё же выловили и поставили к камере.
– Феномен Довлатова, – начал я, – показывает, что русская словесность не так нуждается в государстве, как оно – в ней.
В вечернем репортаже от всего монолога оставили реплику “Сергей любил поесть”.
Стоя на улице имени Довлатова, я понял, что раз влип в историю – как свидетель и соучастник, то пора ее написать. Но чтобы жизнь поместилась в историю, ее нужно вспомнить, спрямив и высмеяв. Память моя, однако, капризна, избирательна и неблагодарна. Она вычеркивает годы, игнорирует факты, забывает встречи. Она упрямо настаивает на мелочах, важных ей одной, вроде дачного жасмина, который в Америке не умеет пахнуть. Она выкручивает руки, безжалостно напоминая стыдные слова и поступки, от которых я тихонько вою, если нет посторонних. Она смешлива, как первоклассник. Она любит только тех, кто годится в анекдоты. Она не сидит на месте, устает от среднего, плюет на важное и, как и я, не знает главного.
– Пиши о том, что колется, – требовала она, и я ее слушал.
– В каком роде, – спросил меня издатель, – вы сочиняли воспоминания?
Как Бог на душу положит.
– Тогда укажем “авторская версия”.
