В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров сделал важное признание: «… От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще пока никуда не уйдешь. Школа пушкино-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал. Даже Лермонтов, фигура колоссальная, весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина. Он ступал, так сказать, в его следы… Пушкин — отец, родоначальник русского искусства, как Ломоносов — отец науки в России. В Пушкине кроются все семена и зачатки, из которых развились потом все роды и виды искусства во всех наших художниках… Пушкин, говорю, был наш учитель — и я воспитался, так сказать, его поэзию. Гоголь на меня повлиял гораздо позже и меньше; я уже писал сам, когда Гоголь еще не закончил своего поприща. Сам Гоголь объективностью своих образов, конечно, обязан Пушкину же…»
О влиянии — в своем роде уникальном, неповторимом — Пушкина автор «Обломова» говорил много раз и по разным поводам. В одной из автобиографий он сам так определяет это влияние: «Живее и глубже всех поэтов поражён и увлечён был Гончаров поэзией Пушкина в самую свежую и блистательную пору силы и развития своем остался верен ему навсегда, несмотря на позднейшее тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур». В письме к Е. А. и М. А. Языковым от 15 декабря 1853 года снова признание: «… Я… жаркий и неизменный поклонник Александра Сергеевича. Он с детства был моим идолом, и только он один».
Исключительный повод для обращения к жизни и личности Пушкина находит Гончаров при написании статьи о нарушении авторской воли. Это уже не общая похвала великому поэту или признание в ученичестве. В статье «Нарушение воли» Гончаров восстает против бесцеремонного, на его взгляд, вторжения в личную жизнь любого писателя после его смерти — путем издания его писем. Автор статьи, как становится известно из недавно изданной переписки с А. Ф. Кони, даже советуется с известными русскими юристами о правовой стороне дела. И в качестве примера не случайно — Пушкин. Он приходит к выводу, что И. С. Тургенев, издавший письма Пушкина к жене, совершил в общем-то бестактность, предав огласке строки, которые были написаны поэтом лишь одному (и какому!) адресату: «Что, если бы он мог предвидеть, что нежные, иногда ревнивые излияния его сердца будут вынесены на свет, перенесены из секретного письма на книжный прилавок и станут предметом любопытства всех и каждого?» В то же время если… «он не выразил своей воли, то, кажется, есть средство, без насилия последней, удовлетворить поклонников таланта и приобрести вклад в литературу из крупиц, падающих от богатой трапезы такого таланта, как Пушкин. Это — печатать не все сплошь да рядом, целиком, а со строгим, добросовестным выбором того, что ценно, веско, что имеет общий интерес, значение, как мысль, как авторитетный взгляд писателя на те или другие вопросы науки, искусства, общественной жизни и т. д., словом, что достойно дополняет его сочинения».
Эти же принципы выражает Гончаров в письмах к А. Фету: «Много охотников собирать всякие мелочи после Пушкина или Гоголя. Это еще понятно, но ведь между нам не было и нет величия такого размера (разве граф Лев Ник[олаевич] Толстой, чтобы стоило подметать и прятать их сор, как некую святыню» (письмо от 19 ноября 1888 года). «Я и оговорился насчет Пушкина и других, подобных ему, мировых светил. Может быть, в их жизни каждая деталь интересна и каждая соломинка тщательно подбирается. У других же и не нужно и не стоит. Такой сор может занимать только праздных и равнодушных читателей, которым что ни подложи, все прочтут и тотчас забудут. Мне кажется, что и у Пушкина следовало бы выключить из писем много мест, назначенных им явно для одного того, к кому писано письмо» (письмо от 23 ноября 1888 года).
Не менее интересная ссылка на Пушкина содержится и в рассуждениях Гончарова о детской литературе. В письме к В. Н. и Е. П. Майковым от 9 августа (1860) он замечает: «… А наши: Пушкин, Лермонтов, Гоголь — писали ли для детей? нет, не слыхать. Словом, это — если не невозможно, то очень трудно, и я полагаю, что писать для детей собственно нельзя, а можно помещать в журнал детский что-нибудь уже готовое, что написано и лежит в портфеле, путешествие, рассказ, история — все, что годится и для взрослых и что не имеет в себе ничего, что бы только могло повредить детскому уму и воображению». Романист исходит из того, что «для детей литература уже готова и… ее надо выбирать из взрослой литературы» (Там же). Любопытно, что Гончаров, судя по приведенным словам о Пушкине, не считал пушкинские «Сказки» произведениями, написанными специально для детей.
Г ончаров сам указал на глубокую творческую связь с Пушкиным прежде всего в романах и, в сущности, дал исследователю ключ к проблеме, упомянув образы Онегина, Татьяны, Ольги, Ленского. Но и до написания своих романов Гончаров уже опирался на пушкинские традиции, как, например, в «майковских» повестях или в очерке под названием «Иван Савич Поджабрин».
Эта своеобразная «очерковая новелла» обнаруживает, что Гончаров, начавший разрабатывать в 1840-х годах тему донжуанизма, опирался на художественный опыт Пушкина. Образ Дон Жуана волнует Гончарова на всем протяжении творчества, начиная от «Счастливой ошибки» и кончая «Слугами старого века». Присутствует этот образ в сниженном трагикомическом виде и в «Иване Савиче Поджабрине» (1842). Один из микросюжетов новеллы прямо восходит к пушкинским мотивам, проявившимся в «Каменном госте», «Цыганах», «Бахчисарайскомфонтане» и других, — это мотивы донжуанизма, мотивы любви и ревности. Все они пародийно комичны по сравнению с пушкинской трагедийной разработкой: комичен не только герой, но и героини его донжуанских похождений. Гончаровские персонажи как бы примеривают на себе одежды пушкинских героев, которые им явно велики.
Совершенно очевидно, что сюжет: Иван Савич — Анна Павловна — восходит к сюжету об Анне и Жуане в пушкинском «Каменном госте». Характерно, что сами герои Гончарова вспоминают о Пушкине и тех его произведениях (правда, не всех), героями которых они себя мнят:
… Читаете, конечно?
Да-с, да… разумеется.
Что же, Пушкин? Ах, Пушкин! «Братья разбойники»! «Кавказский пленник»! Бедная Зарема! Как она страдала! Гирей — какой изверг!
В новелле возникает ситуация любовного треугольника, как в «Каменном госте» и «Бахчисарайском фонтане». Однако это не более чем пародия на пушкинскую серьезную ситуацию. Майор Стрекоза, якобы «дядюшка» Анны Павловны, совсем не похож на командора, с его каменным рукопожатием. Стрекоза (обратим внимание на его фамилию: он тоже своеобразный маленький донжуан) не настаивает на дуэли, а спор мирно разрешается за бутылкой коньяка. Не похож майор и на грозного Гирея, как, впрочем, и Анна Павловна мало напоминает и донну Анну, и Зарему.
