Вскоре после того, как король поговорил с монсеньором дофином, своим сыном, и завершил переговоры о его браке, о чем я уже говорил, его постигла болезнь, которая и унесла его из этого мира; она началась в понедельник и продолжалась до субботы той же недели, предпоследнего дня августа 1483 года. Я присутствовал при его кончине, поэтому хочу немного о ней рассказать.
Как только с ним случилась эта беда, он потерял речь, как бывало и прежде, а когда она к нему вернулась, он чувствовал себя как никогда слабым, хотя еще и до этого он был так слаб, что с большим трудом подносил руку ко рту; а худым и истощенным он был настолько, что вызывал жалость у всех, кто его видел.
Король, решив, что умирает, в тот же час послал за монсеньором де Боже, мужем своей дочери, который ныне является герцогом Бурбонским, и велел, чтобы тот отправился к его сыну, королю (именно так он назвал его), в Амбуаз, поручив дофина и всех его слуг его попечению; он передал герцогу все королевские полномочия и обязанности, велел никого не допускать до короля и наставил его во многих важных и необходимых делах. И если бы сеньор де Боже во всем или хотя бы отчасти следовал его наставлениям (ибо некоторые из них были весьма необычными и их невозможно было придерживаться), так, чтобы в общем они были выполнены, то уверен, что это пошло бы на пользу и королевству, и ему самому, если иметь в виду последующие события.
Затем он послал к сыну канцлера со всеми его служащими, чтобы отвезли королевские печати. Туда же отправил часть лучников из охраны, с капитаном, весь свой охотничий и соколиный двор и всех прочих. Всех навещавших его он также отправлял в Амбуаз к королю, как он говорил, и просил хорошо ему служить. И через всех передавал ему что-нибудь, а более всего через Этьена де Века, который был воспитателем нового короля и служил у него первым камердинером, за что король, наш повелитель, сделал его бальи города Мо.
Речь, восстановившись, ему уже более не изменяла, как не изменял и рассудок, который никогда не был столь здравым, ибо ему постоянно прочищали желудок и потому испарения не поднимались в голову. За все время болезни он не издал ни одной жалобы, в отличие от других, которые держатся иначе, когда чувствуют себя плохо. Я, по крайней мере, принадлежу по натуре к этим последним и знаю еще некоторых таких же – ведь недаром говорят, что жалобы облегчают боль.
Речь его все время была вразумительной; и длилась его болезнь, как я сказал, с понедельника до субботнего вечера.
Здесь я хотел бы сравнить горе и зло, что он причинил другим людям, с тем горем и злом, которые он претерпел сам перед смертью, поскольку я надеюсь, что его страдания зачтутся ему как частичное очищение от грехов и откроют ему врата рая; и если его страдания были не столь велики и продолжительны, как причиненные им другим людям, то, значит, у него было иное и более высокое предназначение в этом мире, чем у них. Ведь если даже он и не страдал ни от кого, а, напротив, добился такого повиновения, что казалось, будто вся Европа для того только и создана, чтобы ему служить, то в этом случае и то малое, что ему пришлось снести против своей воли и привычки, ему было очень тяжело пережить.
Он не переставал надеяться на того доброго отшельника, который, как я говорил, приехал из Калабрии и находился в Плесси, и постоянно посылал к нему с просьбой, чтобы тот соблаговолил продлить ему жизнь, ибо, несмотря на все указания, что он дал тем, кого отправил к монсеньору дофину, своему сыну, он воспрял духом и обрел надежду избежать смерти. И если бы такое случилось, он удалил бы от себя всех, кого направил в Амбуаз к новому королю. В связи с теми надеждами, что он возлагал на отшельника, один теолог и другие[402] решили сказать ему, что он обольщается и что в его случае он может рассчитывать только на милосердие божье; при этом разговоре присутствовал его врач, мэтр Жак Куатье, которому он всего более доверял и платил ежемесячно 10 тысяч экю, надеясь, что тот продлит ему жизнь. Итак, мэтром Оливье и этим врачом, мэтром Жаком, было принято решение сказать королю, что нужно думать только о своей совести, оставив все прочие мысли, и не надеяться на этого святого человека, на которого он возлагал упования.
И точно так же, как он в свое время очень быстро возвысил их без достаточных оснований до положения столь высокого, какого они не заслуживали, так и они быстро взялись без страха высказать это, отбросив почтительность и уважение, с которыми должно обращаться к государю, к которому их и подпускать бы не стоило; и поступили они так, как добро бы поступить было тем людям, которых король долгое время держал при себе, а незадолго перед смертью удалил из-за своих подозрений. И подобно тому, как было объявлено о смерти двум важным особам, которых он некогда казнил, причем один из них исповедался перед смертью, а другой нет (это были герцог. Немурский и граф де Сен-Поль), – и объявлено посланным для этого комиссаром, вкратце сообщившим о вынесенных приговорах и предоставившим им исповедника, чтобы они могли за тот небольшой срок, что был им дан, распорядиться своей душой, – точно так же и трое вышеупомянутых[403] объявили нашему королю о смерти в кратких и безжалостных словах, сказав: «Сир, нам нужно исполнить свой долг. Не уповайте более на этого святого человека и ни на что другое, ибо пришел Ваш конец, а поэтому подумайте о своей душе, поскольку ничего другого не остается». Каждый из них поспешно добавил что-то еще, и король ответил: «Я надеюсь, что господь поможет мне, ибо, возможно,- я не так уж сильно болен, как вы думаете».
Сколь же больно было ему слышать эти слова и этот приговор! Ведь ни один человек не боялся так смерти и не делал столь многого, чтобы избежать ее, как он. Пока он был здоров, он все время просил своих слуг и меня, что если он занеможет, то чтобы ему не говорили о смерти и не произносили этого страшного слова, а лишь побуждали бы исповедаться, ибо ему казалось, что у него не станет сил выслушать столь жестокий приговор. Однако он стойко выслушал его и держался вплоть до самого смертного часа, как никто другой, кого мне приходилось видеть умирающим.
Он велел передать кое-что сыну, которого называл королем, спокойно исповедался и прочитал несколько молитв, как подобает при приобщении святых тайн, совершенном им по собственной воле. Как я уже сказал, он говорил столь ясно, как если бы никогда не был болен, и говорил все о таких вещах, которые могли быть полезны королю, его сыну. Между прочим, он сказал, что желает, чтобы сеньор де Корд в течение шести месяцев не отходил от короля, его сына, и чтобы он ничего не предпринимал ни против Кале, ни против других крепостей, поскольку, хотя эти действия пошли бы на пользу королю и королевству и были согласованы с ним, они все же опасны, особенно осада Кале, так как могут встревожить англичан. Но более всего он хотел, чтобы после его кончины в течение пяти или шести лет королевство хранило бы мир, коего сам он при своей жизни никогда не терпел. Королевство и на самом деле нуждалось в мире, ибо, хотя оно и было велико и могущественно, оно устало и ослабело, особенно из-за того, что войска бродили из одного района в другой, как они продолжали действовать и впоследствии, разоряя все на своем пути.
