Получает от Лихачёва тёплое письмо: «Ваше Превосходительство, дорогой Андрей Евгеньевич!.. Так и кажется, что загудит телефонная трубка и услышу знакомый, ласковый голос: “Здравствуйте, Василий Васильевич, а чем Вы сегодня кормили людей, а что у Вас на фронте?” и т.д. Давно ли всё это было? Давно ли ходили мы с Вами по “аллее любви” на “Орлином гнезде” и пили “в два счёта” чай у Андрея Агапитовича Гавриленко?.. Теперь вот старички-перекопцы соберёмся и начинаем вспоминать дорогое прошлое. Пройдут не только месяцы, но и годы, а бои в Лесистых Карпатах не забудутся никогда. И долго-долго будут ещё говорить о бое 15 ноября, когда сам начальник дивизии ходил в атаку…»
Прочитав письмо, с нежностью подумает о младшем друге. Подумает о «красивой игре природы», когда люди боевые обычно добры, милосердны, сострадательны. На его боевом пути сколько встретилось их: Павлов, Ханжин, Чунихин, Соллогуб, Черёмухин. Разумеется, и Лихачёв. Естественно, у природы, уже безо всякой игры, есть и обратная сторона: «Люди злые и жестокие — люди не боевые, не храбрые».
Бывая каждый день в окопах, на передовой, Снесарев среди множества встреч одной особенно обрадовался. Как добрый жест судьбы — улыбчивый вестник донской родины, станичник из Камышевской станицы. Переговорили, казалось бы, обо всём: перебрали каждый уголок станицы, каждую вербу у Дона, каждое имя, а наговориться не могли. Выяснилось, что могила отца-батюшки ухожена, в порядке.
Снесарев не мог об этом не сказать в письме «жёнушке и Женюшке»: «Я велел станичнику написать его отцу письмо, а сам сделал приписку, в которой кланялся отцу и честной станице… Воображаю, какой переполох произойдёт в станице! А тут ещё подпись — Генерального штаба генерал-майор кавалер ордена Св. Георгия и Георгиевского оружия такой-то! Моя счастливая приписка! Сколько любопытных и глубоко польщённых глаз будут смотреть на неё? А так как некоторые из собственников этих глаз насчитывают не менее 80 на своих плечах, то, вероятно, и всплакнут эти усталые глаза. Буду писать на днях атаману, чтобы станица выбрала меня своим почётным стариком; это мне очень польстит».
К середине февраля генерал обошёл и изучил позиции всего корпуса, сосредоточенного близ железнодорожных линий Станиславов — Калуш и Станиславов — Галич. Эти начальнически-ответственные рекогносцировки он осуществлял всякий раз, когда получал новое назначение, и никогда не надоедало ему посещать окопы, встречаться и беседовать с людьми окопа — нижними чинами или командирами батальонов, рот, взводов.
Радуют его батальонные командиры. Образы впечатляющие, «художественные», для настоящей книги о войне. Капитан Мельников (отсутствие внешней дородности, душевная чистота ребёнка и дух богатыря), на таких и батальоны, и армии держатся. Снесарев не скрывает своего восхищения им: «…худенький, чёрненький небольшой человек, живой и искренний; кавалер всех орденов, которые он мог получить плюс Георгий, Георгиевское оружие и британский Военный крест. Он ясен, как ключевая вода, и говорит то, что думает и что переживает: счастливая доля людей мужественных, живущих в военной обстановке. Ранен был 3–4 раза, отняли правую руку, и он… и не думает об этом: да и нужно ли человеку две руки? Он, по его словам, и в первые минуты не предавался горю, и когда доктора пробовали спасти руку, он им советовал оставить попытки… Мы с ним делимся впечатлениями, говорим свободно и легко, словно знакомы сто лет…»
22 февраля, в этот день у Андрея Евгеньевича хорошее настроение. Прежде всего, встал рано и уйму дел успел переделать. А ещё — в пришедших номерах «Армейского вестника» за пятнадцатое и шестнадцатое февраля опубликованы репортажи Днепровского «Среди них» и «По лобному месту», в которых корреспондент рассказал о посещении с генералом Снесаревым окопов Кинбурнского и Малмыжского полков. И рассказал без привычной в газетчиках поверхности, обездушенности, незнания окопной жизни и души воина, фальшивых интонаций и содержательной неправды, неумения или нежелания осмыслить фронт как мир особый, но и по-человечески обычный, только находящийся на пограничной, предельно испытательной черте.
Снесаревские признательные слова: «Манера уже достаточно зрелая, местами только видна шероховатость или куцость, но теплоты много и есть красивые надумки… Я описан лестными штрихами… номера читаются нарасхват».
На другой день начальник корпусного штаба едет в Станиславов, в Кубанский полк. Здесь прапорщики сдают экзамен. Снесарев видит недостаточную организационную, техническую, духовную их подготовленность. Разумеется, это не прапорщики первых месяцев войны, выпускники полноценных училищ, те давно покоятся в братских и каких придётся могилах. Эти — наспех проученные и, по сути, ещё не обстрелянные. «Но души, светящиеся сквозь окна молодых глаз, но весёлость и оживление, но неугомонные надежды и готовность на подвиг… Это лучшее, что наблюдаешь в них…»
Возвращаясь через Марковце и Хомякув, он и узнавал и не узнавал знакомые местечки. Не узнавал — из-за жалкого, руинного вида, недавней разрушенности и теперь покинутости: «Кому они нужны, кто их разрушил?.. Всё прошлое промелькнуло мимо коротким ожогом… хотя прошло уже более полгода; немного для мирного времени, но для военного — целая пропасть времени… Прошло, ну и прошло, как проходит всё в жизни, сваливаясь в ту пустоту, которую люди зовут прошлым…»
Всякая радость на каждоминутно гибельной войне значительней, нежели в ровные дни мира. Радость Снесареву-книжнику: генерал Нечволодов подарил ему роскошно изданный четырёхтомник своих «Сказаний о Русской земле» с великолепными гравюрами. При каждом свободном часе Снесарев разрезал листы, подолгу любовался гравюрами, полиграфическим исполнением, принимался за чтение. Сложившееся мнение излагал жене так: «Это не история, это сказания: национально-русский перепев своей истории… Много исторических неточностей, но национальная и художественная правды соблюдены, а они, может быть, выше всяких других… Тон взят замечательный; близок к летописи и сказаниям, описываются жития святых, истории основания монастырей, появления чудотворных икон и т.п. История оставляет хорошее, русское настроение, и даже чувство несколько сентиментальное и наивное от сырой старины, получаемое от некоторых страниц, не принижает… главного настроения, а делает его разнообразнее, теплее и свежее». Позже ей же напишет: «Я нет-нет да нахожу полчасика свободных, чтобы перелистать “Сказания о Русской земле” Нечволодова, и мне всё больше и больше нравится и взятый тон, и тепло-патриотическая манера изложения. Кое-что всегда нахожу совершенно новое. Например, приведено немецкое изображение Василия Ивановича III с такой латинской надписью: “Я, по праву отцовской крови, — Царь и Государь руссов; почётных названий своей власти не покупал я ни у кого какими-либо просьбами или ценою; не подчинён я никаким законам другого властелина, но, веруя во единого Христа, презираю почёт, выпрошенный у других”. Не правда ли, как это гордо, просто и хорошо».
