«В тылу, за спиной трудящейся армии, ею прикрытые и не угрожаемые, люди делают свои дела: Милюковы и Гучковы добиваются портфелей, евреи и дельцы делаются миллионерами, лабазники “мародёрствуют”. Свободная профессия (третье сословие) вырывает власть у бюрократии и дворянства…
Разница между тылом и фронтом: там укусит блоха — и тыляк чувствует себя несчастным и жалуется, на фронте — его ранят серьёзно, а он говорит “ничего” и возвращается в строй…»
«Председатель Государственой думы Головин (кадет) был первый из членов, взявший концессию… скрыто умело». (Высший думец, то есть высокооплачиваемый чиновник, и он же предприниматель, вернее, приобретатель, вернее, хвататель? Лиха беда начало, в конце того недавно ушедшего века подобные ухватчики и держатели власти так оберут государство и народ, что Россия станет едва не главной страной частных миллиардных состояний. — Авт.)
«События протекают крупные, и люди подгибаются под их тяжестью. Я и мне подобные, три года ходившие перед ликом смерти, не склонны бояться людей и их деяний, а только Бога и его суда. Наша задача — победить, и мы победим, а что делается в тылу, чего ищут тыловые люди — этим мы заниматься не будем: некогда. Если они правы, мы первые порадуемся, т.к., умирая за Родину, мы ей не враги, любим её не менее других…
Великий князь Кирилл Владимирович явился к Родзянко и предложил услуги: благодарили и просили ждать… Очутился среди журналистов. Думаю, что Михаилу Владимировичу Родзянко (кавалергарду) было не по себе от этих великокняжеских услуг…» (И Родзянко вспомнит-напишет: «Прибытие члена Императорского Дома с красным бантом на груди во главе вверенной его командованию части войск знаменовало собой явное нарушение присяги Государю императору…» Разве что не добавит, как сам провоцировал нарушение присяги, будущую измену, потерю чести, когда, как председатель Государственной думы, не останавливал радикальный антигосударственный, антимонархический уклон. — Авт.)
«…земледельческая Россия — больше 80% — сидит в окопах и борется, помогает же делу фабрично-промышленная Россия… Отсюда нравственного оправдания для построенного не будет, и его придётся искать… Может быть, после войны, но как и какою ценою, кто знает? Многочисленные аресты… Кому помешали вчера назначенные министры? Они и в технику-то не успели войти! И в результате может получиться вывод о мародёрстве власти, не более, а это было бы печально!… дальше будет анархия! Допустим, но кто её вызвал? Теперь мы напрасно бы ждали ответа. Ответит история и воздаст каждому по делам его».
«Государя уже запросто называют Николаем Романовым; срывают все императорские эмблемы, Сухомлинова проводят между рядов преображенцев… Зачем это? Это говорит о страстях и мстительности: его ведь ещё не судили. В Москве выдуманы какие-то военные комиссии, где появляются рядом представители от офицеров и солдат. Кто эту глупость мог выдумать? Какое может быть панибратство между офицером и солдатом? Последний начнёт после “судить” и приказы, и боевые решения… Таковые часто с его солдатского горизонта могут быть грешными, да и вообще критиковать можно всё, был бы язык… Этим можно расшатать дисциплину очень быстро. Да и вообще теперь будут бороться две идеи: в тылу — личной свободы и широких прав, на фронте — строгого единоначалия и железной дисциплины…»
«…Конечно, не надо ни снимать гербов, ни стаскивать Столыпина: это пристрастие и говорит о недостатке достоинства. Это теперь, может быть, прошлое, а к своему прошлому всякая страна должна относиться с уважением, иначе у неё не будет будущего…»
«Пути революции те же, пока не появляются Наполеон или Галифе…
Сегодня А.И. Гучкову (письмо от 11 марта 1917. — Авт.) написал следующее:
“Милостивый государь Александр Иванович!
Наша великая и честно исполняющая свой ратный долг армия стоит сейчас, как часовой, на страже достоинства и величия страны. Смущать её в эти многотрудные дни какими-либо реформами или новшествами, не вытекающими непосредственно из существа поставленной армии задачи — победить во что бы то ни стало, я считаю и несвоевременным, и опасным. Армия в массе может не понять этих новых идей как следует, не связать их с устоями военного дела, т.е. строгим единоначалием и престижем — скажу даже гипнозом — власти, и в результате начнутся шатания, рознь, действия вразброд. А такая армия, я глубоко убеждён, не выполнит своего победного долга и даже будет опасна тому новому порядку вещей в нашей родине, который только что появился на свет и который, естественно, нежен и хрупок, как новорождённое дитя.
Уважающий Вас Ваш покорный слуга А. Снесарев”».
Общепринятая словесная формула. Ни о каком уважении и покорном служении, разумеется, и слова быть не могло, знай Андрей Евгеньевич всю подноготную антигосударственного, антимонархического заговора, в котором адресат был одним из главных в Военной ложе, одним их первых нарушителей присяги, одним из деятельных «рыцарей» когда-то в войнах, а теперь — в измене.
В день написания письма Гучкову Снесарев с комкором Кознаковым побывали на крестинах в Рогатинском полку. Музыка играла полковой марш… Но что это был за марш, более похожий на замедленный вальс на исходе бальной ночи, когда устали и музыканты, и танцующие.
«Вероятно, боевой пафос, разжиженный теперь суммою новых идей и не фиксированный на определённом лице, исчезнет навеки. Всё имеет свои законы и свою благоприятную обстановку. С опытами электричества в сырости не разойдёшься…
Чувствовалась необходимость согреть, успокоить, возвратить вырванную из-под ног скамейку. Я попросил разрешения и сказал: “Я боевой офицер и георгиевский кавалер — ложь, лицемерие и скрытность мне чужды… Теперь там (на родине) не так легко: много страданий, сомнений, горя, труда… Мы стоим особо… И понимаем мы задачу, и умираем иначе. Там три “жертвы революции” вызывают кортеж, флаги, одобрение толпы, а мы помрём, и первые часы разве ветер обласкает холодеющее тело, а затем — скромный холм, и путник не догадается потом, кто лежит под холмом и чем билось когда-то горячее сердце… Этой скромной смертью мы и горды; ни почестей, ни рекламы нам не надо…
Будем же крепкой семьёй, возьмём крепко друг друга за руки и выполним свой ратный долг перед нашей великой страной…” У очень многих были слёзы на глазах…»
(В конце того же мятущегося века тоже три жертвы, близ Белого дома в Москве, нарочито публичное лжепокаяние «конституционного гаранта», себячтущая, себяхранящая «спайка»: «…возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Насколько снесаревские слова значительней и по духу жертвенности, и по достоинству военной чести!)
