что на полях книги имеются еле заметные карандашные вертикальные линии, отчеркивающие какие-то места текста. Я стал всматриваться в отчеркнутые места и вскоре пришел к явственному убеждению, что неизвестный человек отмечал те места текста, которые соответствовали его тогдашнему положению. Отмеченные места характеризовали главным образом не общечеловеческие размышления, а конкретную жизненную ситуацию человека, оказавшегося жертвой изощренной клеветы, разоблачение которой было по каким-то личным причинам для него затруднительным. Я внимательно просмотрел все, отмеченное тонкими карандашными следами. Какая человеческая трагедия стояла за этим? Ясно было одно: безымянный читатель «Калеба Уильямса» был человеком достаточно образованным, чтобы его внимание могла остановить именно эта книга среди прочих книг тюремной библиотеки. Не приходилось сомневаться в том, что большинство заключенных этой уголовной тюрьмы могли бы предпочесть низкопробные советские детективы, если уж они вообще решили бы что-то читать. Я сразу же пожелал выписать отмеченные места текста, но у меня не было бумаги.
Впрочем, в конце нашего пребывания в тюрьме нам выдали много бумаги, и я смог осуществить свое желание и свободно вынести записки, которые потом были опубликованы в «Times Literary Supplement».
Когда нас выпускали, на исходе десятого дня моего ареста, нам прочли наставление, как себя следует вести. Начальник тюрьмы, прощаясь, проявлял исключительное доброжелательство.
В то время, когда я сидел в Можайской тюрьме, Вера и Татка находились под домашним арестом. Около подъезда постоянно стояла «Волга», что с учетом трехсменной работы требовало пятнадцати человек. На лестничной площадке круглосуточно дежурил милиционер в форме (еще три человека). Командовал блокадой некто Сева, стеснявшийся заходить в квартиру. Сначала покупки делал Сева на деньги, которые давала ему Вера, с указанием, что надо купить, потом он разрешил делать покупки моему сыну Веньке, но за ним следовал «хвост». Обнаглевший Венька стал делать бессмысленные круги по кварталу, что «хвосту» надоело:
— Ты зачем сюда идешь? — разозлился он.
— Надо!
Его сопровождали и на бадминтонную площадку в соседней роще, где властвовал еще один беляевский отказник, — бывший энимсовец Женя Якир, племянник командарма. В один прекрасный день явился Осипов, пришедший проявить солидарность. Так как у него был не вызывающий подозрений русский вид, охрана у подъезда его прозевала. Он поднялся на лифте и, прежде чем милиционер успел опомниться, позвонил в дверь. Милиционер тут же схватил его, но дверь уже была открыта.
— Вы кто такой? — спросил милиционер.
— Владимир Осипов.
— Что вам нужно?
— Я пришел к Агурскому.
— Нельзя! Уходите!
— А почему нельзя?
— Нельзя и все!
Моя квартира не была единственной, подвергнутой блокаде в Беляево-Богородском. Точно так же блокировали квартиру Гриши Розенштейна. Сидел под домашним арестом и Юра Орлов, записавшийся русским докладчиком на семинар Воронеля. Ира, его жена, ходила за покупками в сопровождении «хвоста» и все время с ним цапалась. Юра, чтобы досадить осаждающим, выходил на балкон (квартира была на первом этаже) и начинал пилить металл ножовкой. Осаждающие взмолились. Но инструкции помешать Юре у них не было.
Они вообще не имели права входить в наши квартиры. Обалдевшие жители Беляева не знали, что происходит. ГБ распустило слух, что ловят валютчиков и что это засада. Хороша засада, про которую все знают! Когда я вернулся, жильцы смотрели на меня с симпатией.
Липавского я впервые увидел во время голодовки Азбеля, Рубина, Галацкого и Горохова. Когда я еще гулял на свободе, а Виталий был под домашним арестом, разнесся слух, что на Липавского совершено покушение. У Липавского, одного из немногих отказников, была своя машина. Согласно его версии (он сам был единственным источником информации), когда он в очередной раз вышел от Виталия, у его машины на выезде из Телеграфного переулка отказали тормоза, и он чудом спасся от аварии, едва доехав до дома на ручном тормозе! Пока он сидел у Виталия, злодеи из ГБ перекусили трубку с тормозной жидкостью, дабы его погубить.
Эту историю тут же легкомысленно продали иностранным корреспондентам. Мне сразу стало ясно, что это вздор. Во-первых, Липавский был совершенно неизвестен, и чего ради нужно было устраивать это покушение, когда не устраивали покушений на Лернера или Польского, также имевших машины? Имел машину и Солженицын. Во-вторых, т. н. покушение на Липавского было бы на самом деле покушением не на него, а на толпу невинных людей при выезде из переулка на бульвар, причем, поскольку скорость машины там не могла быть высока, шансы на гибель водителя были невелики. Ни один здравомыслящий сотрудник ГБ этого не стал бы делать. В-третьих, как бы Липавский дерзнул ехать домой, в Болшево, на ручном тормозе?
Короче говоря, такую клюкву можно было продать только такому доверчивому и доброму человеку, как Виталий, который никогда не имел машины и в конце концов оказался ее жертвой в Израиле. Я сказал Рубину: «То, что говорит Липавский, просто невозможно». Зная Виталия, я абсолютно уверен в том, что он не мог передать Липавскому о моих подозрениях. Но его квартира прослушивалась. Во всяком случае, Липавский стал избегать меня. Я не раз ловил на себе его испуганный взгляд. Расцвет его провокационной деятельности был уже после моего отъезда, пока во время дела Толи Щаранского не выяснилось, что Липавский — штатный сотрудник ГБ. Я гордился тогда тем, что от моего внимания не ускользнул этот подозрительный человек. Жизнь, однако, показала, что Липавские были среди моих близких друзей, причем очень давно. У каждого из нас был свой Липавский.
10 июля Веру неожиданно вызвали в Черемушкинский райком к тому самому Олегу Книгину, у которого я был в конце 1972 года. В кабинете у Книгина сидел еще кто-то, не произносивший ни слова. То, что явился и я, Книгина неприятно удивило. Он не нашел ничего лучшего, как отговаривать ехать в Израиль. Этого никто еще делать в отношении меня не пытался. У меня не было сомнений, что идеологические органы решили провести эту операцию в пику ГБ.
Не знаю до сих пор, то ли это была общемосковская акция, то ли затея только идеологических органов, то ли здесь проявил собственную инициативу первый секретарь Борис Чаплин, сын первого секретаря ЦК ВЛКСМ Николая Чаплина, погибшего во время чисток. Это был редкий и, может быть, единственный случай, что сын жертвы сталинских чисток сделал партийную карьеру. Книгин не преминул на это сослаться;
— У Бориса Николаевича отец пострадал в период культа личности. Если бы ваш отец был жив, — поднял
