Кроме общих купаний, есть у нашей мамы и еще минуты роздыха от кухни. Время от времени полагалось совершать общие прогулки детей и взрослых — за грибами, за яблоками и медом в соседние деревни. Тогда и мама отрывалась от плиты и корыта и присоединялась к нам. Первая такая общая прогулка в честь моего приезда была осуществлена в Ясную Поляну, находившуюся в четырех километрах от Косой Горы. Это путешествие пришлось как раз на утро, когда так легко идти по росистому лугу вдоль Воронки до самых яснополянских прудов. Об общем впечатлении от этих пленительных походов я уже говорила, повторяться не буду. Скажу только, что Мария Николаевна была знакома с музейными служащими Ясной Поляны, нас всегда там гостеприимно встречали, подозреваю даже, что, может быть, мы посещали музей в его выходные дни, потому что не помню там никого посторонних. Или тогда было так мало любопытствующих? Для нас же всех Толстой был своим человеком, чем-то вроде уважаемого и любимого родственника. И его герои — Ростовы, Болконские, Левин, Нехлюдов — такими же живыми и знакомыми, как и он сам. Мы выросли на книгах Толстого. Но кроме того, сохранялись еще какие-то тоненькие бытовые ниточки, связывающие наш род с памятью о Толстом. В комнате у нашей тети Лёли, маминой сестры, стояла точно такая же, только большего размера, зеленая стеклянная глыба, подписанная среди прочих фамилией Владыкиных, что с восторгом обнаруживаем мы в Яснополянском музее. «Наша» была первым образцом, изготовленным рабочими и служащими стеклянного завода в подарок Толстому после отлучения его от церкви и расписанным художницей Бём, родной сестрой Александры Меркурьевны Владыкиной. «Наша» лопнула во время закалки в печи, и внутри нее была причудливая трещина, красиво преломляющая свет. Этим, кроме размера, она только и отличалась от той, что изготовили снова и преподнесли Толстому. Мы еще не знаем, что эта лопнувшая глыба в октябре 1941 года перекочует на время к нам, в Каковинский, из разбомбленного дома Владыкиных. Недавно увидев зеленую прозрачную глыбу у Маши Владыкиной, я обрадовалась ей как милому старому знакомому, несколько постаревшему: один стеклянный уголок оказался отбитым.
У нас, детей Стариковых, не было столь знаменитых предков и исторических реликвий. Но встретив в Яснополянском музее портреты Стаховичей, мы им обрадовались как родным: они-то точно были заметными фигурами семейных преданий, они еще больше роднили нас с Толстым, а Толстой — с Косой Горой.
Удивительные две недели августа: ни одного дождя, ни одного ветреного или холодного дня, ровная жара. Но вот в самом-самом конце месяца вдруг похолодали вечера. Вся наша компания часто теперь сидит в темноте на крутом железнодорожном откосе недалеко от дома. Мы с Ириной вдвоем влезаем в бурку — настоящую кавказскую бурку, черную, войлочную, до самой земли, с такой шириной плеч, что как раз хватает на двоих. Нам, как «дамам», уступил ее кто-то из мальчиков. Мы провожаем взглядами ярко освещенные поезда, идущие на юг и с юга. Скоро и мы, почти все мы, отправимся в Москву. Не так уж далеко, но надо прощаться с этой прекрасной жизнью. Грустно и радостно. Грустно прощаться и радостно от теплой бурки, от заботы мальчиков, от ощущения дружбы и равенства всех со всеми. В промежутках между поездами мы глядим в звездное небо, разглядываем удивительные августовские звезды. Крупней и ярче я уже не увижу. Мы строим обширные и радужные планы: как будем встречаться в Москве, как будем дружить, как будем вместе гулять. Ведь и в Москве светят звезды? Мы не догадываемся, как мало раз мы еще увидим друг друга, как редко нам выпадут в жизни такие беспечные прогулки. Впрочем, почему я говорю за всех? Что я о них знаю? Хотя нам предстоит еще одно общее лето, лето тридцать девятого года. Но повторений не бывает, лето будет другим, и Толю я тем летом не увижу.
Я увижу его вскоре после возвращения в Москву, и эта короткая встреча будет завершением счастливой для меня косогорской жизни тридцать восьмого года. МЮД — кто помнит теперь такое слово? А был же такой праздник — Международный юношеский день. Ходили на демонстрации, пели песни. Вот и Толя неожиданно завернул к нам в Каковинский прямо с демонстрации. В своих роскошных белых брюках и белой майке без рукавов, сверкая зубами, глазами и косогорским загаром. На голове — свернутая из газеты шапка, наподобие испанских, — жара все продолжалась. «Сними свой колпак и садись», — предложила мама, разрезая сливы для варенья. А я, пораженная его внезапным появлением, молчала. Толя с мамой болтали, так, ни о чем: о жаре, о демонстрации, о косогорских знакомых. А я все молчала. Толя посидел недолго и весело попрощался. Еще как-нибудь зайду, пообещал он. А шапочку свою оставил на столе. Когда он ушел, я незаметно спрятала шапочку, положила под бумагу, покрывающую письменный стол. Там она долго хранилась. Когда никого не было в комнате, я вынимала ее и держала в руках. Но в комнате нашей почти всегда кто-нибудь был. Так эта шапочка и лежала под бумагой, пока при уборке ее не выкинули просто как старую газету.
Я не увижу никого из косогорцев до самой весны 1988 года, когда вдруг из бездны истекшего времени по телефону раздался незнакомый мужской голос, назвавшийся Анатолием Георгиевичем Загородним, и предложил всем нам, кто в Москве, встретиться у Инны Левитан. И мы собрались, и мы увидели друг друга: Инна и Гарик, Женя Стечкина и Толя, Лёля, Алеша и я. Андрей Турков сильно опоздал, но все-таки и он пришел. Все было мило и просто. И стол хорошо накрыт в трехкомнатной чистенькой квартирке где-то в Беляеве, и салаты вкусны, и воспоминания непринужденны. Да, Слава Стечкин, младший из братьев, был убит еще в 1942 году. Посмертно получил Героя Советского Союза. А Игорь? Игорь? Неужели вы никогда не слышали о пистолете Стечкина? Это же он — его создатель! Всю жизнь работает в Туле на оружейном заводе. Олег там же в Туле преподает марксизм в пединституте. А вот Женя — московский архитектор, уже на пенсии. А ты, ты Толя? Это спрашиваю я, а сама думаю: неужели это ты? И словно читая мои скрытые мысли, Толя докладывает: «Вот, всю молодость боялся стать военным. И все-таки моя инженерная специальность привела меня в армию. Полковник в отставке. Ужасно болят ноги, боюсь, что придется делать операцию». Боже, Боже мой, как грустно. Что Толя думает обо мне? Но он же не был в меня влюблен.
25
Зима 1938–39 годов ознаменовалась для меня двумя дружбами: новым сближением с папиной женой Анной Ивановной и появлением у нас в квартире Нины Ашмариной, девочки на год меня старше и оказавшей на меня довольно сильное влияние.
Я снова стала регулярно бывать у Анны Ивановны на Кропоткинской в их с папой темной комнатке с выходом прямо на лестницу. Как преодолела я ревность к папиной жене? Как-то постепенно. Видимо, взрослые вели себя умно. Мама всегда поощряла мои все более частые прогулки на Кропоткинскую. Там меня встречали с неизменной приветливостью. В сентябре тридцать восьмого года Анна Ивановна устроила очередное «головковское» сборище. У меня, конечно, не было сил от него отказаться. В общем, к началу тридцать девятого года нас связывали с Анной Ивановной очень нежные чувства. Она по-прежнему рассказывала мне нехитрые истории своей юности, никогда не касаясь отношений с папой. Я, увы, иногда исповедовалась ей в домашних горестях, прекрасно ощущая некоторое свое предательство по отношению к маме, но все еще считая себя вправе на него.
