— Что это там за сумасшедшие? Прямо на дороге моются совсем голые.
Дядя Саня спокойно ответил:
— Ты совершенно права. Это и есть сумасшедшие. В десяти шагах от этих труб прекрасная шлаководная лечебница. И всем, кому это нужно, мы даем туда направление. А они лезут в горячую воду без разбора и очень часто умирают.
— Прямо в воде? Тут же у моста?
— Прямо в воде у моста. Хотят сразу вылечиться от всех своих болезней.
Это сообщение окрасило только что виденные мною картины совсем уж в апокалиптические краски: дым, огонь, железо, голые тела и смерть — все атрибуты конца света. И унылые серые домики, и близость чисто и скучно выбеленной больницы, и соседство железной дороги с ее грохочущими поездами — все подтверждало приметы индустриального ада. И сюда я приехала спасаться от скуки красивого благополучия! Но как иногда бывают обманчивы первые впечатления! Когда-то узкая помоечная щель нашего московского двора неожиданно вместила богатую полноту жизни. Теперь, только в сто крат сильнее, бедный косогорский больничный поселок обернулся для нас, детей, раем. Две недели жаркого августа тридцать восьмого года навсегда остались в моей памяти днями счастья, радости, небывалых впечатлений.
Впереди за узкой полоской реки всегда маячила серая дымящаяся домна, позади дома громыхали поезда южной дороги, но стоило пройти четверть часа вверх по Воронке, ступая босыми ногами по зеленой траве, и ты оказываешься в тишине и покое сплошных лугов, и достаточно было перебежать железную дорогу за домом, и тут же ты попадал в непривычные для нас липовые рощи, широкие светлые овраги, в ржаные поля, в заброшенные барские сады. Яблок, слив, меда в те годы в тульских местах было такое же изобилие, как и в тамбовских. Природа была девственно нетронута, чистота воздуха, воды, лесных опушек удивительна. Индустриальное обрамление докторских домов, казалось, только подчеркивало всю эту милую прелесть.
Но, конечно, не близость природы была главной радостью для нас на Косой Горе. Рощи и поля лишь сопутствовали счастью. Что нужно подросткам для счастья? Дружелюбное общество себе подобных. Именно этим мы были обеспечены. Когда я приехала в дом Краевских, там, кроме хозяев, уже жили Елена Николаевна Краевская (Малёля) со своей двадцатилетней дочерью Пультей (Ириной), наша мама с Алешей и Лёлей и Андрей Турков. Так, уже в одном нашем доме складывалась теплая юная компания от восьми до двадцати лет. Нашими соседями по дому были Инна и Гарик Левитан, хотя эти «маленькие» лично меня не очень интересовали, но и они участвовали в наших общих развлечениях. В доме напротив обитало обширное семейство главного врача больницы доктора Стечкина: двадцатилетняя Женя и девятнадцатилетний Олег — студенты, шестнадцатилетний Игорь и четырнадцатилетний Слава, страдавший странной болезнью: он боялся прикосновения к любому постороннему предмету и играл в волейбол в нитяных коричневых перчатках. С другой стороны дома Стечкиных был вход в квартиру Загородних. Там обитал их восемнадцатилетний сын Толя, да еще к ним на лето приехал двоюродный брат Толи девятнадцатилетний… Как же его звали? Вижу длинную нескладную фигуру, выпуклые светлые глаза, слышу голос шутника и забавника, а имени не помню. Вот в такую роскошную компанию я попала из своего прекрасного заточения.
Между нашим домом и больницей разместилась волейбольная площадка с постоянно прикрепленной к столбам сеткой — место непринужденных знакомств и непрерывного общения молодежи в разных комбинациях. Как это было прекрасно! Как весело, интересно, волнующе! Или это только мне после долгого затворничества казалось, что всех здесь объединяет всеобщая доброжелательность и веселое равенство? Конечно, очень скоро определились особые притяжения среди разновозрастной компании. Я, кажется, сразу же влюбилась в Толю Загороднего. Влюбилась совсем по-детски, то есть без мучений. Мне доставляло наслаждение даже издали видеть его черноволосую голову, плотную и одновременно складную фигуру, а каждая его подача мяча в мою сторону отзывалась внутри блаженством. Но когда Толи не было рядом, никаких страданий и волнений я не испытывала. Мне было хорошо и весело и без него, а рядом с ним — радость. Ирина насмешливо благоволила к брату Толи, а Игорь Стечкин по общему мнению был не совсем равнодушен ко мне, чего я, по правде говоря, не замечала. Но все эти маленькие пристрастия нисколько не нарушали атмосферы взаимной приветливости. Конечно, мне становилось на мгновение грустно, когда по вечерам Толя, надев тут же на площадке на черные трусы белые брюки, направлялся к трамвайной остановке, чтобы ехать в Тулу к двадцатитрехлетней Нине, изредка появлявшейся и на нашей площадке. Но грусть моя была покорная и светлая: ведь Толя уже студент, перешел на второй курс энергетического института, а я — только в седьмой класс. И несмотря на такую разницу, вчера он зашел за мной, чтобы пригласить меня, меня одну, перекинуться с ним мячом. Жаль, что как раз в этот момент я стирала белье, наклонившись над большим корытом, и волосы от пара совсем растрепались, вряд ли я могла тогда хоть чуть-чуть ему понравиться. Хотя была я в том самом розовом платье, в котором увидела себя в зеркале в Ильинском, а оно мне явно идет. Может, я все-таки капельку ему нравлюсь и потому-то он и зашел именно за мной?
И уж полней счастья и вообразить себе нельзя, как то, когда мы с Ириной ночевали у Загородних. Где мы все спали на Косой Горе? Не помню. В комнате Краевских было не более трех кроватей, аскетических железных кроватей, которые стояли тогда во всех больницах, общежитиях и пионерских лагерях. Две из них занимали хозяева дома. Где располагались остальные? Не помню; разве это имело значение, если тебя допустили в такое избранное общество, где почти все старше тебя и все прекраснее? Но вот однажды, в силу каких-то новых обстоятельств (может быть, кто-то приехал из Москвы? — такое случалось), стало ясно: девочкам негде спать. И тогда Толина мама пригласила ночевать кого-нибудь из нас на сеновале. Почему у врача был сеновал? Кажется, держали козу. Но всё это неважно, неинтересно. Важно только то, что мы с Ириной будем спать у Загородних. И днем на волейбольной площадке Толин брат шепнул Ирине, что этой ночью хозяйка дома как раз дежурит в больнице, значит, можно вообще не спать. В самом деле, зачем спать? Вечером, с подушкой и простынями в охапке, мы перебираемся к соседям. Жара не прекращается. И хотя мы только что выкупались в Воронке, духота томит. Окна распахнуты настежь, пахнет душистым табаком, вокруг абажура над большим столом порхают ночные бабочки, а мы играем в лото. Будем играть всю ночь, решаем единодушно. И хотя у меня слипаются глаза после волейбола и купания, я блаженно таращу их: разве можно спать, когда такое счастье? Я с взрослыми могу всю ночь играть в лото. Но вот Толин брат взглядывает на часы (единственные ручные часы на всех) и ахает: три часа! Толя вскакивает: «Ребята, спать! В шесть у мамы кончается дежурство». Мы с Ириной начинаем собирать наши спальные принадлежности, чтобы идти в сарай, но мальчики протестуют: на сеновале будут, конечно, спать они, мужчины, а женщины должны спать в доме, на их кроватях. Мне тоже хочется на сеновал, но отказаться от звания женщины? В первый раз быть названной женщиной и не признать за собой права на привилегии? И отказаться поспать на Толиной кровати? Он сам распорядился, обращаясь к нам с Ириной: «Ты будешь спать здесь, а ты — здесь». Мальчики ушли, свет погашен. Какое блаженство растянуться на Толиной кровати, да еще с панцирной сеткой! Долгие годы я буду вспоминать упругую панцирную сетку как верх комфорта. А тогда? Я хотела продлить блаженство, но едва успела прошептать про себя «как хорошо», глаза закрылись сами собой. И только я провалилась в сладкий сон, как послышалось тихое, но явственное: «Девочки!» С ужасом уставилась я на силуэт в светлеющем окне, а оттуда снова: «Девочки, дайте хоть одну подушку!» А мы спим голые. «Отвернитесь!» — командует Ирина, заворачивается в простыню и с ловкостью профессиональной волейболистки мечет одну за другой обе подушки в окно. Звук падения, что-то обрывается, шелестит, смех по обе стороны окна. Какое приключение! Какое счастье! Подумать только, я могла проспать это дивное, удивительное событие!
