Даже по дословному переводу стихотворения на русский понятно, как необыкновенно изящно это произведение, – так что Лермонтов совершенно прав, говоря со своей шутливой серьезностью, что стихи очень красивы:
«Я жду ее на сумрачной равнине; вдали я вижу белеющую тень, тень, которая тихо подходит… Но нет! – обманчивая надежда. Это старая ива, которая покачивает свой ствол, высохший и блестящий.
Я наклоняюсь и слушаю долго: мне кажется, я слышу с дороги звук, производимый легкими шагами. Нет, не то! Это во мху шорох листа, поднимаемого ароматным ветром ночи.
Полный горькой тоски, я ложусь в густую траву и засыпаю глубоким сном… Вдруг я просыпаюсь, дрожа: ее голос шептал мне на ухо, ее уста целовали мой лоб».
Стихи загадочны, и, похоже, эта загадка не объяснима и для самого поэта.
«В основе стихотворения, написанного в стилевой манере «легкой поэзии» Э.Парни, – мотив напряженного, нетерпеливого ожидания любимой», – толкуется в Лермонтовской энциклопедии. Но Парни – подсказка самого Лермонтова, быть может, нарочитая, уводящая в «легкость» от серьезности. К тому же хорошо известно: от кого бы из иноязычных поэтов он ни отталкивался в своем творчестве, стихотворение всегда «переплавлялось» в его могучем тигле в чисто лермонтовское.
Это еще загадка: кого он ждет на «сумрачной равнине»? Может, «любимую», а может, и нет. Чья это «белеющая тень», отнюдь не разобрать. Чей голос шепчет ему во сне на ухо и чьи уста целуют лоб? Что, наконец, он узнает в этом таинственном шепоте, расстаявшем без слов?..
А ведь, по всей видимости, узнанное им, вернее, почувствованное столь важно, что он переходит на другой язык, записывая в стихах это видение, да и в письме обставляет его своими «шуточками»: «…стал сочинять французские стихи – о, разврат!» – и далее, переписав стихотворение: «Вы можете видеть из этого, какое благотворное влияние оказала на меня весна, чарующая пора, когда по уши тонешь в грязи, а цветов меньше всего…»
До гибели – чуть больше двух месяцев…
О том, что в «L’Attente» речь, возможно, вовсе не об ожидании «любимой», говорит его другое французское стихотворение «Quand je te vois sourire…» («Когда я тебя вижу улыбающейся…»), написанное неизвестно когда и якобы тоже в духе Парни .
Коль скоро Лермонтов в письме Карамзиной называет «L’Attente» своими первыми на французском стихами, то вполне вероятно, что за ним последовало и новое стихотворение, – не тогда ли им овладел демон поэзии …
А вот оно уж точно – о
любимой : поэт благословляет тот прекрасный день, когда она заставила его страдать (называя ее: «о ангел мой!»). Только речь в этих стихах – о
прошлом , это, скорее всего, воспоминание, хотя поэт и обращается к ней, своему единственному спутнику, в настоящем времени:
«Потому что без тебя, моего единственного путеводителя, без твоего огненного взора, мое прошлое кажется пустым, как небо без Бога».
Известно, кто был в его жизни единственным предметом неизменного чувства – Варенька Лопухина. К ней он обращался в «Валерике» (1840), ею же навеяны замечательные миниатюры 1841 года: «На севере диком стоит одиноко…», «Утес» и «Они любили друг друга так долго и нежно…» Так что второе французское стихотворение, с большой вероятностью, обращено к Вареньке… 3 Лермонтов «попрощался» с Петербургом и стихами: по предположению П.Висковатова, вскоре после того как дежурный генерал Клейнмихель вызвал его к себе и вручил предписание Бенкендорфа в сорок восемь часов покинуть столицу, поэт написал:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
Если вспомнить, как он, оскорбленный, метался раненым львом в кабинете Краевского, версия биографа кажется весьма правдоподобной: тот же стих, «облитый горечью и злостью», что и в последних шестнадцати строках стихотворения на смерть Пушкина.
Однако вот загадка – опять загадка! – подлинника этого произведения не сохранилось: один его вариант печатался, десятилетия спустя, с примечанием: «Записано со слов поэта современником», другой – с припиской: «Вот еще стихи Лермонтова, списанные с подлинника».
С« преданным народом» (в списках были варианты: « покорный им народ», « послушный им народ») литературоведы постепенно разобрались: В.В.Виноградов точно истолковал эпитет как «отданный во власть, предоставленный в распоряжение кого-нибудь» – строку, конечно, следует понимать как: «И ты, им отданный во власть народ», а не иначе. Но вот эпитет «немытая» по отношению к России – кажется отнюдь не лермонтовским определением. Не мог он написать «грязная, неопрятная» – о Родине, даже если и был крайне взбешен властными «господами» царского двора.
Тем не менее как раз таки этот уничижительный эпитет не вызывает никаких сомнений у лермонтоведов, хотя он совершенно не в его духе .
Т.Г.Динесман, автор статьи об этом стихотворении в Лермонтовской энциклопедии, например, буквально упивается сомнительным определением: «Слова «немытая Россия» закрепились в сознании мн. поколений рус. людей как афористич. выражение бедственного состояния родины».
Позвольте, русские люди, во многих поколениях, хорошо знают о бедственном состоянии своей страны, но родина для них мать , а мать русские люди никогда не называли «грязной», и никакая афористичность этого не изменит.
Не подменил ли кто-нибудь из переписчиков с «подлинника» одно лермонтовское слово (стихотворение напечатано только в 1887 году), дабы устами любимого народом поэта сказать нечто нехорошее про его родину, которую сам Лермонтов по-настоящему любил? Недругов – во все времена (а в наше время их только прибавилось) – у Лермонтова водилось немало, а уж в 80-е годы ХIХ века ненавистников России среди «своих» больше, чем надо, развелось: достаточно вспомнить «Бесов» Достоевского. Разве не могли они, пользуясь случаем, запустить в бочку меда свою ложку дегтя, метя и в Россию, и в того, кто был ей так верен?
«Оскорбительно-дерзкое и вместе с тем проникнутое душевной болью определение родной страны («немытая Россия») представляло собой исключит. по поэтич. выразительности и чрезвычайно емкую историч. характеристику, вместившую всю отсталость, неразвитость, иначе говоря нецивилизованность современной поэту России», – подводит «базис» под свою трактовку Динесман.
Вот только почему-то ученому человеку не приходит в голову, что за Лермонтовым никогда не замечалось оскорблений в адрес родины. Болеть душой за нее – болел, дерзить власти – дерзил, но страну свою ни разу – ни до, ни после – не оскорблял. К тому же филолог – не странно ли! – видит в слове, имеющем оттенок брезгливой гадливости, какую-то якобы «исключительную поэтическую выразительность». Что касается до «чрезвычайно емкой исторической характеристики», то это откровенная чушь: речь в стихотворении больше о «мундирах голубых», то бишь жандармах, охранке, нежели о «нецивилизованности».
