…Самое страшное, уверен другой, безнаказанность «этих преступников» (то есть старателей), организовавшихся в шайки, разлагающие государственный аппарат. И нет на них управы, потому что срабатывает круговая порука…
Надо ставить вопрос, настаивает третий, об абсолютной нецелесообразности артельной добычи золота. Иначе злоупотреблений в этих кооперативах не миновать. Он «дает голову на отсечение», что безобразное накопительство, подкуп высокопоставленных лиц, трагедии будут продолжаться до тех пор, пока существуют кооперативы.
А по мнению четвертого, «редкий человек устоит от соблазна положить самородок в карман, если рядом никого нет». Охраны золота, продолжает он, на старательских полигонах никакой нет. Промывочные приборы не пломбируются и даже не закрываются на замок. «Подходи, запускай руку и клади в карман самородки…»
Мне был хорошо знаком этот тип «рядовых читателей», выступавших от имени трудящихся: штатные активисты, привычно писавшие под диктовку, некоторые, быть может, по зову сердца — была такая категория «рабочих», которые больше времени проводили не в цехах, а в президиумах, на слетах передовиков.
Совсем другое дело, когда в газетную полемику вступает человек, пусть тоже в глаза не видевший промприбора, но имеющий экономическое образование и ученую степень. В «Книжном обозрении» за июнь 1988 года отдана целая полоса под материал с крупно набранным заголовком «И. СТАЛИН, В. ТУМАНОВ, А. РЕКУНКОВ И ДРУГИЕ» за подписью Авенира Соловьева — доктора экономических наук, профессора Костромского технологического института. Обращаясь к «уважаемой редакции с коммунистическим приветом», большой ученый в преддверии XIX партконференции просит использовать его тезисы:
«Вместе со Сталиным оплевывается вся советская история нашего народа», «…когда рекунковы оберегают Тумановых — это поддержка дельца…»
Смелый, принципиальный и, учитывая, что Рекунков уже не занимал пост Генерального прокурора, умный человек — одним словом, профессор — возвещает о появлении «дельца, у которого нет ничего ни советского, ни социалистического, но который извращает перестройку, приспосабливая к своим антисоциалистическим целям ее смысл и суть».
На самом деле нам было не до улыбок. Авторы публикаций требовали немедленно привлечь расхитителей золота к уголовной ответственности. Постановщики действа в спешке перепутали порядок актов. Задумано было, скорее всего, после волеизъявления масс, прислушиваясь к голосу трудящихся, возбудить уголовное преследование, но Прокуратура СССР, словно давно готовилась, как бы только и ждала — на другой день после газетной публикации открыла «Дело о злоупотреблениях служебным положением должностными лицами артели «Печора».
Голос «народа», едва прорвавшись, оказался обращенным в никуда.
И тогда многие, не утруждая себя сомнениями, ни от кого не требуя доказательств, даже не дожидаясь решения суда, со злобой и восторгом набросились на кооперативное движение.
Это в крови у нас, что ли, с детства отшвыривать, как мешающий хлам, мучающие свободного человека сомнения: а почему, собственно? И где доказательства? Где доводы другой стороны? В былые годы за подобные вопросы, обращенные к властям, можно было загреметь далеко. Страх оказался настолько унаследованным и живучим, что люди перестали задавать вопросы даже самим себе. Проявлением глубокого разлома в обществе явились хлынувшие отовсюду взаимоисключающие по оценкам, но одинаково яростные отклики людей на публикацию «Вам это и не снилось!»
Многих заденет беспардонная ложь газеты о том, будто я, не будучи участником войны, выдаю себя за ветерана сражений. Есть, стало быть, нравственное чутье у множества людей, если они возмутились обвинениями, еще не зная, что некоторое время спустя московский журналист спросит у военкома Ялты полковника В. В. Тутова, почему он снабдил «Социалистическую индустрию» непроверенной и, как выяснится, ошибочной информацией. «Меня очень торопили звонками из горкома партии, — оправдывался военком. — Знаешь, кому выдал удостоверение, говорили мне, это же проходимец, авантюрист. Есть точные сведения, что он никогда не был на фронте!» Когда журналист спросил, кто именно так ему говорил, полковник отвел глаза: «Я не стану их называть, вы уедете, а мне в этом городе жить…»
Из множества писем на этот счет я приведу одно — из города Березовского Свердловской области. Оно поступило в несколько адресов, в том числе Генеральному прокурору СССР и министру обороны СССР. «Я, ветеран войны — участник войны с милитаристской Японией, кавалер ордена Отечественной войны II степени (других наград не имею, так как дважды сидел в лагерях и дважды реабилитирован)… Оскорбления, нанесенные моему флотскому другу Вадиму Туманову, с которым мы вместе плавали на транспорте «Ингул», мобилизованном в действующую армию, есть оскорбление и мне лично. Настоятельно требую прекратить издевательства над участником войны Вадимом Тумановым и восстановить его доброе имя. К.К. Семенов, капитан дальнего плавания, пенсионер. 6 июня 1987 г.»
Спасибо тебе, Костя, еще раз.
Инициаторы разгрома артели затевали полное искоренение встающих на ноги негосударственных форм производства. Они понимали, с чем в нашем случае имеют дело. Может быть, именно поэтому они следили, чтобы наши письменные обращения к властям застревали уже на первых ступенях пирамиды, не имея никаких шансов подняться на самый верх. Высшее руководство внимало только собственному окружению, да еще считанным людям, известным в стране.
Об угрозе, нависшей над артелью, мы писали во все инстанции, но рассчитывать на поддержку какого-либо влиятельного лица не приходилось. Иллюзий и самообольщения у нас не было. Самым порядочным и вменяемым в руководстве страны нам казался Николай Иванович Рыжков, председатель Совета министров СССР. Во время землетрясения в Армении, когда из-под развалин спасатели вытаскивали тела погибших, мы видели — это крупно показал телеэкран, — в его глазах были слезы. Он плакал! Многие тогда прониклись к нему симпатией и доверием. Раньше большевики плакали только на похоронах вождей.
Руководство артели решило обратиться к Рыжкову. Но как преодолеть нашему письму крутую бюрократическую лестницу и попасть ему в руки?
Я лихорадочно перебирал в памяти своих знакомых, достаточно авторитетных для властей и в то же время знавших меня настолько, чтобы довериться мне и артели. Евгений Александрович Евтушенко! Вот на кого можно было рассчитывать.
После нашей поездки по Колыме в 1977 году мы перезванивались, изредка встречались. Он приглашал меня на свои поэтические вечера. Я редко бывал в окололитературных компаниях, но почти каждый раз там встречался какой-либо молодой высокомерный сноб, мнящий себя совестью русского народа и готовый при имени Евтушенко сорваться с цепи. Наблюдая это, я еще больше симпатизировал поэту — равнодушные к нему мне не попадались.
