Леонид и Тамара расписались спустя шесть лет нежной и преданной дружбы в самом старомодном и истинном ее смысле. Господь посылает им детей – в 1956 году рождается сын Лесь, а в 1958 году дочь Марьяна.
«Прожив свою женскую жизнь и наблюдая многие семьи, я могу сказать, что большего счастья, большего понимания и более бережного отношения друг к другу, чем у моих родителей, я не встречала ни у кого, – рассказывала Марьяна со страниц «Газеты 2000» 09 декабря 2005 года. – «Мы красиво прожили с ней жизнь» – так отец написал о маме. Они внутренне были очень похожи – по своему мироощущению, по отношению к жизни и к людям. Мама, кстати, могла сделать неплохую карьеру в театре – она была очень музыкальной, поющей, танцующей. Ее приглашала Харьковская оперетта, но она уехала по «зову Родины» в Ворошиловград, работала в Харьковском ТЮЗе. И папа всегда чувствовал перед мамой вину за то, что она всю жизнь посвятила ему и семье, пожертвовав своей карьерой. Я точно знаю, что и для моего отца главным в жизни была не работа, а семья. Он говорил: «Если я вас хотя бы день не вижу и не слышу, то зачем мне все это?» У нас были особенные отношения – мы ненормально любили друг друга. Мы жили по своим законам. У нас была своя конституция и свои неписаные правила жизни. Это не значит, что мы нарушали законы общества, просто нас заставляли думать и поступать так, как тебе подсказывает совесть.
Это были не назидательные нравоучения. Нас с братом воспитывали личным примером. В нашем маленьком государстве никогда не было скандалов. Мы просто чувствовали друг друга. Мама была для отца главным советчиком, самым строгим критиком и самым преданным другом. И то, что он успел сделать в кино, во многом и ее заслуга».
Для Леонида Федоровича семья была самым дорогим в жизни – его надежным тылом, источником сил и вдохновения. Когда речь заходила о жене, сыне и дочери, все для него отступало на второй план – и друзья, и работа. С дружеских посиделок, из командировок и со съемок он неизменно спешил домой. Присылал записки, телеграммы, даже если эта поездка была недолгой. Мог из Ташкента везти для детей в Ленинград арбуз. Вот как вспоминает об этом его друг Борис Савченко: «Леня всегда, как только освобождался, сразу бежал домой. Как только съемки заканчивались, он делал все возможное, чтобы на следующий же день оказаться в Киеве и успеть помочь по хозяйству жене, позаниматься с детьми… Так он любил свою семью». Коллега Леонида Быкова по Харьковскому театру Елена Тимофеенко вспоминала: «Леня был очень внимателен к своим детям. Бывало, задавал им темы для фантазий, а потом записывал их на магнитофон. Он постоянно пребывал в игровом состоянии. Всегда что-то придумывал, изобретал…».
О тех счастливых днях красноречиво говорят и фотографии семейного архива Быковых – нечаянные, не постановочные кадры, словно случайно подсмотренные фотокамерой. На них хорошенькая, смешная девчонка, не по годам серьезный мальчик, молодая красавица-мама и, полный гордости, отец. Вот Быковы у моря – семейный отдых. Не курортно-санаторный, а дикий. Леонид Федорович не умел бегать по кабинетам, «выбивать» путевки, за себя неловко было просить, поскольку считал: «Художник не просит, а если просит, то он деляга». Поэтому семья просто находила тихий уголок на пляже и ставила палатку. Она-то и становилась на несколько дней летней резиденцией Быковых.
Именно у воды Леонид Федорович забывал о вечном преодолении. Здесь не было завистников, а значит, не нужно было ждать ударов в спину.
Быков не был страстным рыбаком, но любил сидеть на берегу. Марьяна: «Он уходил в четыре, полпятого утра на рыбалку, еще было темно. Перед этим сквозь сон мы слышали, как он гремит кастрюлями, потихонечку что-то там варит. Потом оказывалось, что он варил какую-то новую, совершенно невозможного рецепта мастырку, которую по секрету посоветовали ему его друзья-рыбаки».
После потери отца семья не только старается не общаться с прессой, но и не находит общего языка с его друзьями. «Большая часть публикаций в прессе – вымысел псевдодрузей и нынешних биографов папы, – говорила в одном из интервью Марьяна. – О моей маме пишут, что она шизофреничка, родившая меня и брата в период обострения болезни. И что бы мы сейчас ни рассказывали, нас уже слушать не будут; нельзя ведь верить тому, что говорят шизофреники.
Так называемые друзья поняли, что имя Быкова открывает всякие двери, что на нем можно спекулировать, превратив в разменную монету, и что это хорошо оплачивается… А мы, свидетели, мешаем им зарабатывать. Но остались и настоящие друзья, которые, как и мы, молчат. Поступают так, как распорядился папа. Он был необыкновенно прозорливым человеком и знал, что будет после его смерти…»
Когда по настоянию детей Быкова был закрыт фонд имени их отца, Марьяна объяснила решение семьи так: «Мы не хотим, чтобы фонд занимался коммерческими делами». Лесь поддержал близких, прислав письмо, в котором писал: «Честное имя отца – единственное, что у меня осталось. Не хочу, чтобы оно было использовано». «С самого начала мама, как наследница, категорически возражала против любого использования имени папы, – рассказывала потом Марьяна. – Да он и сам был бы против такой «памяти». Но меня убедили, что все будет делаться чистыми руками, и я поставила свою подпись. Организаторы обещали поговорить с мамой – должно было быть ее разрешение. Однако маму проигнорировали, и фонд был зарегистрирован на основании только моей подписи, которая, я так понимаю, не имела юридической силы. А вскоре у мамы появились сомнения в честности этих людей, и она с братом обратилась в Минюст с просьбой снять имя Быкова из названия. Было большое противостояние, но мы добились своего».
«Очень многие люди, окружавшие папу при жизни, показали свое истинное лицо, – говорила она в другом интервью. – Мы узнали цену всем дружбам и клятвам. Еще до папиной смерти нам и ему пообещали «выжженную пустыню». И мы ее испытали в полной мере. Первое, что мы сделали после папиной гибели, – вывезли весь его архив за пределы Украины. Успели вовремя: дважды у нас взламывали квартиру. Потом предлагали продать архив, суля приличные деньги, шантажировали, но я сказала, что не торгую памятью отца. А дальше была попытка убийства. И в тот момент, когда я слышала собственные хрипы, было сказано: «Отдашь архивы – будешь жить!»
Каждый день я молю Бога о здоровье мамы (интервью дано несколько лет назад. – Н.Т), семьи брата и супругов Склянских – наших старых ленинградских друзей. Благодаря Якову Ильичу и Берте Моисеевне мы живы. Они спасли нас в тот момент, когда буквально стоял вопрос: подохнем мы с мамой или нет. Такое было отчаяние – хоть кончай с собой…
