Далее автор переходит к описанию «Анатомии преображенного Аякса» или «Простому замыслу совершенной уборной». По сути, вторая часть – это практическое руководство по устройству и эксплуатации туалета, проиллюстрированное слугой Харингтона Томасом Кумом. В руководстве упоминается даже, где можно приобрести те или иные части устройства и по какой цене. После того как пользователь нажимает на рычаг сбоку от сиденья, открывается клапан, и вода устремляется из цистерны (изображенной в книге с плавающими в ней рыбами) в нижнюю часть чаши, а затем стекает в расположенную внизу выгребную яму.
На протяжении всей книги Харингтон уделяет особое внимание дурным запахам, идущим от «ночных горшков». Именно «дуновение» Аякса заставляет тех, кто пользуется туалетом, «зажимать носы». В то время различные болезни объяснялись «загрязнением воздуха». Если учесть, какая во дворцах царила антисанитария, нетрудно догадаться, почему королева не могла жить на одном и том же месте очень долго. Харингтон упоминает о том, какой трудной задачей был во все времена вывоз экскрементов, и цитирует Второзаконие (23: 12–14):
«Место должно быть у тебя вне стана, куда бы тебе выходить.
Кроме оружия твоего, должна быть у тебя лопатка; и, когда будешь садиться вне стана, выкопай ею яму, и опять зарой ею испражнение твое».
Харингтон отмечает, что задача эта распространяется на всех, «даже в самых красивых и величественных дворцах нашего королевства, как бы ни заботились о выгребных ямах, о каналах, о решетках, как бы ни старались несчастные, которые выметают и вычищают, все же остается та же ужасная едкая вонь». Он хвалит тех, кто регулярно вычищает домашние уборные, и исправляет недостатки прислуги: «Чтобы дом содержать в чистоте, очищай выгребные ямы. / Чтобы чистой стала душа, исправляй личные ошибки».
Харингтон справедливо видел в «смывном стульчаке» радикальное средство борьбы с антисанитарией.
«Стоит упомянуть и об их пышности. Видел я ночные горшки в красивых футлярах из атласа и бархата – что, правда, не сочетается с законом о потреблении предметов роскоши, – но их нельзя назвать ни особо чистыми, ни приятно пахнущими. Стоит им простоять в спальне дамы день или ночь, и мужчина, в следующий раз войдя, воскликнет: «С облегчением вас!»[1161]
Одна из эпиграмм, которую он адресовал «Дамам внутренних покоев королевы после чистки их душистой уборной в Ричмонде», служит доказательством того, что один ватерклозет изобретения Харингтона был установлен в Ричмондском дворце и исправно работал.
«Благородные дамы, если кто-либо из вас отнесется свысока и с презрением к тому, / что я, муза Мисакмоса, с радостью написала, / пусть и против правил погрешив, / смотрите, здесь в цепях / изнывает мой хозяин. / Не судите его строго, / но найдите его устройству новое применение: / сидя на нем, вы видите, чувствуете, обоняете, что его изобретение / избавило сей шумный дворец от всяких хлопот. / Судите сами, работа веселая, нетрудная, непыльная / у тех, кто сие место восхваляет: / если мы восславим место, куда всяк идет пешком, / кто окажется внакладе – / вы, что морщите носик, или мы, что сделали его приятным?»[1162]
«Новое рассуждение» оканчивается длинной «Апологией», в которой, во время сна, где его судят за клевету, автор отвечает на обвинения, выдвинутые против его книги, и извиняется за ее тему. Конечно, Елизавета не могла открыто хвалить сочинение крестника, так как считала, что в ней содержится оскорбительный намек на покойного Роберта Дадли – «великого Медведя, что нес на себе восьмерых собак, когда монсеньор [герцог Алансон] был здесь».[1163] Когда Елизавета отказалась дать Харингтону лицензию на публикацию, он не стал горевать и наслаждался широкой, хотя и недолгой популярностью. В 1596 г. «Новое рассуждение» переиздавали четыре раза; хотя Харингтон избежал допроса в Звездной палате, на время ему запретили появляться при дворе. Однако, как вскоре сообщал его кузен Роберт Маркем, «твоя книга почти прощена и, смею надеяться, забыта; но не из-за ее неостроумности или отсутствия сатиры. Те, кого ты больше всех боялся, сейчас купаются в милости королевы; и хотя ее величество внешне выразила неудовольствие, суть твоей книги пришлась ей по душе… Королева настроена вернуть тебе свою благосклонность, но выражает опасения, что ты начнешь сочинять эпиграммы и писать свои «миазмы» о ней и обо всем дворе; кое-кто слышал, как она говорит: «Этот весельчак поэт, ее крестник, не должен приезжать в Гринвич, пока не посерьезнеет, не перестанет волочиться за юбками и забавляться». Она испытала сильное беспокойство, когда ей сообщили, что ты подпустил шпильку Лестеру. Жаль, что тебе неизвестно, кто так дурно с тобою поступил: не хотел бы я оказаться в его шкуре и за тысячу марок».
Маркем заверил Харингтона, что он «по-прежнему пользуется любовью ее величества».[1164] Харингтон утверждал, что написал свой памфлет, чтобы «поразмыслить о деле и поговорить о нем», в чем он, несомненно, преуспел.[1165]
Во время поста 1596 г. доктор Энтони Радд, епископ церкви Святого Давида, произнес в Ричмонде, в присутствии королевы и придворных, бестактную проповедь. Взяв за основу Псалом 89 («Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобресть сердце мудрое»),[1166] Радд говорил о старческой дряхлости и необходимости для Елизаветы подготовить душу к смерти: «Позвольте перейти к почтенному возрасту моей любимой и почитаемой государыни, которая, не сомневаюсь, научилась счислять свои дни и приобрела сердце мудрое».
Радд не только напомнил, что Елизавете исполнилось шестьдесят три года, он приводит ее воображаемую молитву, в которой вкладывает ей в уста страшные слова: «Я представляю себе, что в ее soliloquia, или уединенных размышлениях, она так составляет свои речи: «О Господи, я вошла в критический возраст своей жизни, и многие враги мои желают и надеются, что он станет для меня роковым… Я вступила в тот возраст, в котором цветет миндальное дерево: в таком возрасте людям следует подумать о времени в костях своих… Я пережила почти всех благородных людей своей страны, которые по моем вступлении на престол были герцогами, маркизами, графами и баронами; и также всех судей моего государства и всех епископов, назначенных мною по вступлении на престол».[1167]
Епископ Радд посмел публично обсуждать то, о чем давно никто не заговаривал: приготовления королевы к ее неминуемой смерти. Учитывая все старания, которые прилагали сама Елизавета и ее дамы к тому, чтобы она всегда излучала «сияние юности», неудивительно, что королева пришла в ужас. Можно представить, как ошеломили ее слова о том, что время «избороздило морщинами ее лицо и посеребрило ее волосы».[1168] В молитве, которую Радд приписывает королеве, Елизавета просит Господа не дать ей умереть, пока она не «преодолела нынешние и будущие опасности и не укрепила государство на будущие времена».[1169] Чем больше королева слушала епископа, тем больше гневалась. Наконец, не выдержав, она громко воскликнула, что он может «оставить свои арифметические подсчеты при себе», а она «еще способна управлять, не нуждается в советах и вполне справляется со своими делами сама». В конце проповеди она не скрыла своих чувств, заметив, «что высокопоставленные церковники не всегда бывают самыми мудрыми».[1170] Радда поместили под домашний арест; все напечатанные экземпляры его проповеди конфисковали. Впрочем, опала была недолгой, вскоре епископа освободили и простили. В покаянном письме он уверял, что был «обманут, предположив, что ее конечности… подвержены тому же увяданию, что и его собственные… и благодарил Бога, что у нее не пострадали ни желудок, ни сила… ни зрение, ни ум».[1171]
