Люди, которым небезразлично было отношение к ним Фурцевой, всеми силами стремились оказаться подле нее, обратить на себя ее внимание. От этого зависело многое — карьера, звания, заграничные командировки. Но Фурцева привечала немногих. Зато те, кого она к себе приближала, никогда об этом не жалели. Фурцева могла быть щедрой и великодушной к тем, кто скрашивал ее тоскливое одиночество.
Если для большинства советских министров-мужчин любимыми занятиями в часы досуга были охота или посещение стадиона, то у Фурцевой это была баня.
«Какое-то время спустя, — вспоминает Л. Зыкина, — после нашей первой встречи в Казахстане мне позвонила моя приятельница Люба Шалаева, с которой мы ходили в Сандуны, и спросила: не хочу ли я пойти в баню с Екатериной Алексеевной? Она, оказывается, с Фурцевой была знакома. «Ни за что!» — ответила я. Я ведь всю жизнь знала свое место. И потом, надо и разрешения у Екатерины Алексеевны спросить. Захочет ли она, чтобы я с ней пошла. Я так и сказала Любе. И вдруг мне звонит Любовь Пантелеймоновна, помощница Фурцевой, и творит: «Людмила Георгиевна, Екатерина Алексеевна сегодня идет в баню с девочками, вы можете пойти?» Я согласилась. Вот так я в первый раз пошла с нашим министром культуры в баню».
Фурцева обычно посещала Центральные бани, где для нее выделялся специальный номер. Однако вела она себя на удивление скромно. Однажды, когда по каким-то причинам номер оказался закрыт, а ждать Фурцева не хотела, она с подругами отравилась в общее отделение. Большинство посетителей, коюрые в тот день там мылись, поначалу не узнали в ней министра культуры, просто обратили внимание на женщину, чей портрет они так часто видели на огромных плакатах, развешанных по городу в праздничные дни.
«Мы никогда в бане не пили, — вспоминала Л. Зыкина. — Однажды моя подруга принесла с собой пиво. И Екатерина Алексеевна говорит: «Пивом хорошо голову мыть». Но чтоб она хоть грамм выпила — этого не было, все это ложь. Возможно, с кем-то она пила, на приемах, но со мной — никогда. Про меня тоже говорили, что я алкоголичка. А я вообще не пью, не лежит душа. Разве кто-то видел, чтобы я напивалась? Да если певица пьет, у нее голоса не хватит, чтобы прожить большую творческую жизнь, как у меня…
Мне было очень больно, когда Любимов (главный режиссер Театра на Таганке. — Ф. Р.) вдруг написал в «Огоньке», что Фурцевой некогда было заниматься культурой, потому что она занималась Зыкиной, вместе «закладывали и парились». Я Любимова после этого перестала уважать. Как такой человек может возглавлять коллектив, быть режиссером? То, что он скаал, не только некрасиво. Каким бы министром Фурцева ни была (а министром она была очень хорошим), уважающий себя мужчина не должен так грязно говорить о женщине.
Для меня Фурцева была лидером. Мне никогда не забыть, как мы разговаривали. «Ну как, Екатерина Алексеевна, можно вместить в себя все знания? — часто спрашивала я ее. — Заниматься литературой, живописью, архитектурой. Вот, допустим, такие сильные художники, как Кибальников, Вучетич, — ведь понять их труд очень сложно…» А она и отвечает: «Мне и не надо понимать. Я призову их обоих, и пусть они разговаривают. А я слушаю». Я считаю, это очень правильно. Екатерина Алексеевна не боялась держать около себя сильных людей. И этому я у нее научилась.
Я знала Екатерину Алексеевну в течение десяти лет, и с ней было очень легко работать. Ее секретарь рассказывала, что если она кого-то обидит, то потом очень переживает, и в результате этому человеку сделает что-то хорошее».
И все же по большому счету Фурцева была типичным советским министром с привычным набором присущих ему качеств. Для такого министра все, что выходило за рамки его понимания, за рамки существовавшего в те годы в искусстве социалистического реализма, считалось вредным и чуждым. Вот почему тот же Юрий Любимов, который в своем театре ставил вещи неординарные, смелые, Фурцевой был чужд, а какой-нибудь Пупкин, в сотый раз поставивший пьесу о Ленине, близок и понятен. То же самое и в эстраде. Многих советских исполнителей, поющих твисты и рок-н-роллы, Фурцева на дух не переваривала, но Зыкину буквально боготворила. Ведь Фурцева родилась в провинции, и народное творчество ей было очень близко. Поэтому она делала все от нее зависящее, чтобы такие исполнители, как Зыкина, шли в авангарде тогдашнего эстрадного истеблишмента.
В 60-е годы Зыкина очень много гастролировала не только на родине, но и за рубежом. Причем если десятилетие назад ее поездки ограничивались всего лишь странами так называемого социалистического лагеря, то теперь для нее стали возможны и поездки в страны «загнивающего капитализма». Одной из первых в списке этих стран была Франция.
В Париж Зыкина попала не одна, а в составе мюзик-холла, который существовал при Москонцерте. На одном из его выступлений как-то побывал знаменитый в Европе импресарио, хозяин парижской «Олимпии» Бруно Кокатрикс, который и задумал познакомить французскую публику с этим коллектиг, ом. «Русские сезоны» в Париже, которые сначала связывались с именем Дягилева, Павловой, Нижинского, затем сменились ансамблем Моисеева и «Березкой». Кокатрикс решил нарушить эту традицию и первым из западных импресарио пригласил на сцену «Олимпии», где до этого пели Эдит Пиаф, Шарль Лзнавур, Шейла Боссе, Шарль Трене и другие звезды, советский мюзик-холл. С его стороны это было весьма рискованно. Ведь в те годы на Западе бытовало мнение, что русские преуспели в космосе и спорте, но отнюдь не в эстрадном искусстве, поэтому особого интереса такие концерты не вызовут. Однако получилось наоборот: французов разобрало такое любопытство, что они заранее скупили билеты на все предстоящие концерты советских артистов (правда, потом ходили слухи, что ажиотаж поддерживался в основном за счет пропагандистской кампании, устроенной компартией Франции). Между тем местные газеты откровенно иронизировали над нашими артистами, слко называя приехавшую труппу «мужик-холлом».
Из воспоминаний Л. Зыкиной: «Когда приехали в знаменитый зал, расположенный на Больших бульварах недалеко от Гранд-Опера, я была несколько разочарована: снаружи «Олимпия» выглядела обшарпанной, а внутри напоминала гигантский сарай. Сказала об этом Кокатриксу.
— Ну знаете, сударыня, — ответил он мне, — вы очень придирчивы. Подумайте сами, зачем мне тратить деньги на обивку кресел? Украшают не они — люди. Когда увидите до отказа заполненный зал, вы поймете, что о лучшем окружении мечтать нельзя. «Олимпия» только тогда, как вы говорите, напоминает сарай, когда она пуста. С публикой же получается естественная драпировка. А какая превосходная акустика, сцена!
