Немецкий офицер, комендант Оболи, громко крикнул:
— Кто знает эту девчонку?
Люди стояли, опустив головы, и никто из них не проронил ни слова.
На неоседланной лошади прискакал Экерт. Его вызвали по телефону. Он спрыгнул на землю и подбежал к крыльцу. — С чем она поймана? — спросил Экерт у офицера-
— Вот с этим. — Комендант протянул справку.
— Да это, господин комендант, городская девчонка.
Работала у нас, между прочим, в офицерской столовой судомойкой, а после диверсии сбежала к партизанам.
— Не может быть! Почти ребенок, — удивился офицер.
— Она самая. У нее и справка на чужое имя. В справке-то написано Мария Козлова, а на крылечке стоит Портнова.
— Откуда эта девчонка?
— Из Питера, господин комендант. Я ее хорошо знаю. В подпольной организации она состояла.
Прошло более суток, как Зину привезли в Горяны, которые находились в сорока километрах от Оболи, и за это время ее уже третий раз вызывали на допрос.
Молодой щеголеватый офицер ввел Зину в кабинет и вытянулся по стойке «смирно». Офицер за столом, не торопясь, пригладил волосы, вынул из кобуры парабеллум и положил перед собой. Подумав, махнув дежурному кистью руки, подал знак «свободен».
Офицер повернулся, щелкнул каблуками и строевым шагом вышел.
— Ты довольна, как тебя били? — спросил немец. — Теперь ты понимаешь, к чему приводит молчание? Тебя будут бить до тех пор, пока не захочешь признаться. Ты будешь говорить? Ну! Говори…
Его охватило раздражение. Он встал и заходил по комнате.
— Хочешь пить? Ну! Отвечай. Ведь хочешь. У тебя же все горит. Бери пей.
Зина шагнула к столу за стаканом. Немец переставил его.
— Говори. И будешь пить.
— Гад! — произнесла Зина.
Немец или не расслышал, или не понял. Он сам подал стакан и уставился ей в лицо. Зина в одно мгновение выпила воду.
— Так что ты сказала? Говори. Я слушаю.
— Я сказала: гад!
Офицер не пошевелился. Лишь лицо его побелело.
— Я уничтожу тебя, — сказал он, медленно цедя слова.
С улицы донеслось нарастающее громыхание гусениц. Задрожали и зазвенели стекла в окне. Офицер подошел к окну.
Зину будто кто-то подтолкнул. Она прыгнула к столу, схватила парабеллум, сняла предохранитель и крепко прижала руку к бедру.
— Повернись! — выдохнула она. Немец ошалело махнул рукой.
— Что ты!.. Постой.
Хлестнул выстрел. Немец поджался и упал на бок. За спиной Зины хлопнула дверь. В проеме мелькнула тень. Не целясь, Зина нажала на спуск. Дежурный офицер хотел увернуться, но наскочил на огонь выстрела почти в упор.
Зина кинулась в открытую дверь, проскочила коридор и очутилась на улице. Не мешкая она свернула за угол и бросилась бежать в ту сторону, где виднелась река. За ней синел лес.
Девочка бежала, не слыша погони. Но вот захлестали выстрелы. Они будто рвали воздух. Зина оглянулась. Немцы и полицаи бежали следом метрах в тридцати. Задыхаясь и выбиваясь из сил, она побежала дальше. Река была почти рядом. «Ну еще немного! Скорей!» — Зина глотнула воздух, и тут ее что-то ударило по ногам, обожгло. Вгорячах она пробежала еще метров пять. Но потом ноги ее подкосились, и она упала, выкинув вперед руки, словно старалась дотянуться ими до реки.
Очнулась Зина в Полоцке. Она лежала на мягкой перине, на чистой простыне, укрытая теплым шерстяным одеялом. С удивлением Зина огляделась по сторонам. Комната была большая. В простенке между окнами — диван. Рядом — стол, покрытый белоснежной скатертью. На столе в миске яблоки, в крынке — молоко, хлеб и плитка шоколада. А еще на столе лежал лист бумаги. Отворилась дверь. В комнату вошла женщина в белом фартуке.
— Если пани что-нибудь потребуется, она может вызвать прислугу, — сказала женщина. — Кнопка звонка от пани справа на стене. Вы можете вызвать меня в любую минуту. Если у пани есть какое-нибудь желание, ей только стоит приказать.
Зина настороженно глядела краем глаза на женщину, не отвечала. Ее мучил вопрос: где она?
После прислуги вошел мужчина в темном костюме. Он ничего не спрашивал и лишь изредка поглядывал на Зину.
«Хитрит», — подумала Зина. Стиснув зубы, чтобы не застонать, она с трудом повернулась на бок.
Немца будто ничего не интересовало. Выражение холодных глаз было безразличным и пустым.
— Я уверен, ты не собираешься говорить. И я ни о чем не спрашиваю тебя, — произнес он. — Но я знаю: тебе очень хочется жить. А жизнь есть бой. Земля — полигон для прицельной стрельбы. Ты попала на этот полигон, девочка. Я почти ничего от тебя не требую. Ты напишешь, — он кивнул на лист бумаги, — место партизан и останешься жить. Подумаешь и напишешь.
Он встал и, не говоря больше ни слова, удалился.
Зина не могла спать. Всю ночь не стихала боль в ногах. Пробитые пулями, они ныли, по всему телу пробегала тупая боль, от которой Зина теряла сознание.
Наутро пришел тот самый немец. Он оглядел продукты на столе, взглянул на лист бумаги. Лист остался чистым.
В тот же день Зину отвезли в полоцкую тюрьму, бросили в узкую и длинную, как пенал, камеру.
Там уже находилась какая-то женщина.
Она уложила Зину на солому, дала воды.
— В гестапо была? — спросила женщина. Зина ничего не ответила.
— В гестапо, — убежденно сказала женщина. — Эти, в черных мундирах, которые принесли тебя, оттуда.
Ранним утром Зину увезли. От дороги до окраины леса ее волокли под руки два немецких солдата. Губы ее были искусаны.
Ее поставили возле вырытой ямы. Приподняв лицо вверх, Зина прислушалась. Вокруг была напряженная тишина.
— Фойер! — раздалось где-то рядом.
Она упала на бугор лицом вперед. Пальцы ее сгребли горсть родной земли и сжались.
Анатолий СОЛОДОВ
Детство ее прошло на Украине. На милой плодоносной земле, где по утрам так розовы зори, такой белой кипенью зацветают в мае вишневые сады и так самозабвенно заливается соловей в гуще заросшего сада.
Жизнь была кочевой. Отец работал в районе, все время перекочевывая с места на место, как требовало его дело. Мать учительствовала. Когда отец переезжал, семья снималась вместе с ним. Дольше обычного жили в Белой Церкви,
Тихий городок с улицами, разомлевшими от солнца. Но было время, когда он жил шумно и напряженно. Это были годы украинской казачьей славы, годы непримиримой, кровавой борьбы за волю Украины.
Дремотные улицы Белой Церкви хранят память об этом романтическом веке. Тогда по ним проносились конные казачьи регименты, вздымая копытами легкую пыль. Горели цветные жупаны, по ветру вились яркие китицы с золотыми кистями. Сабли сияли горячим блеском. На беснующемся аргамаке выезжал к региментам гетман Всея Украины Богдан Хмельницкий — безупречный «лыцарь», муж доблести и славы.
