В августе под действием наркотика у Алексея Константиновича началось раздвоение личности, и к физическим страданиям прибавились муки душевные. По воспоминаниям Николая Михайловича Жемчужникова (1824–1909), двоюродного брата писателя, приехавшего в Красный Рог накануне начала этого психоза, Толстой, когда ему стало немного лучше, все время повторял: «Самому злейшему врагу не пожелаю этого… Как я страдал!.. Что я чувствовал!..» У писателя начались видения: к нему приходила умершая мать и пыталась увести его с собой.
К этому прибавилось обострение астмы — Алексей Константинович постоянно задыхался. Облегчение наступало только в сосновом бору. Поэтому по всему дому в комнатах расставили кадки с водою, в которые поставили свежесрубленные молодые сосенки.
Но и этого мало! Бахметевы, и прежде всего сама Софья Андреевна, не собирались отказываться от бессмысленных денежных трат, даже невзирая на резкое падение доходов после отмены крепостного права. Дело дошло до того, что в сентябре 1875 г., уже предчувствуя свою смерть, Алексей Константинович написал Александру II прошение о возвращении его на службу — жить было не на что! Почти все имения были заложены или проданы, Толстой выдавал векселя, но дальнейший кредит тоже был под вопросом.
С августа 1875 г. в Красном Роге постоянно проживали друзья писателя — князь Д. Н. Цертелев, Б. М. Маркевич и Н. М. Жемчужников. Лечил его доктор Величковский, который советовал увезти больного за границу, как только ему станет легче. Но 24 августа, после очередного укола морфина, у Толстого началось отравление. На этот раз справиться с болезнью удалось. Сразу же после того, как граф почувствовал себя лучше, решили готовиться к путешествию в Европу.
Отъезд был намечен на начало октября. Днем 28 сентября 1875 г. гости собрались на прогулку в лес. Князь Цертелев заглянул в кабинет хозяина дома и увидел, что Алексей Константинович спит в кресле. Поскольку больного постоянно мучила бессонница, решили его не будить и ушли. Около 20.30 вечера, обеспокоенная долгим сном мужа, Софья Андреевна пошла звать Толстого к столу. Он уже был холодный, пульс не бился. На письменном столе перед покойным лежали пустой пузырек из-под морфия и шприц. Искусственное дыхание и другие попытки вернуть писателя к жизни не помогли.
Последние слова, которые сказал Алексей Константинович окружающим, удаляясь в свой кабинет:
— Как я себя хорошо чувствую!
Алексея Константиновича Толстого похоронили в семейном склепе на погосте Успенской церкви в Красном Роге, рядом с Андрюшей Бахметевым. Софья Андреевна умерла в 1895 г. и была погребена там же.
8
Ни до Октябрьской революции, ни после Октябрьской революции никому в голову не приходило объявлять Алексея Константиновича наркоманом. Трагедия, с ним случившаяся, есть общий результат молодости современной ему медицины и тяжелейших физических мучений, которые испытывал писатель в последний год жизни. Публичные издевательства над его памятью начались примерно с середины 1980-х гг., когда духовная жизнь в СССР пришла в окончательный упадок, подросли идейные наследники поколения так называемых «шестидесятников» и катастрофических масштабов достигла вольтеровская зависть к мертвым.
Последнее, видимо, надо разъяснить. Людям, особенно образованным, кому талант если и отпущен, то в весьма малых размерах, или тем, кто считает недостаточным признание их таланта, нередко бывает свойственно завидовать почитаемым обществом людям. И не только живущим рядом, но в еще большей мере давно умершим, чья слава выверена временем и кажется неколебимой. Особенно ярко это проявилось в творчестве Вольтера, патологически завидовавшего славе умученной еще в начале XV в. национальной героине Франции Жанне д'Арк. Всю накопившуюся в его душе завистливую мерзость к сожженной живьем девушке он выплеснул в гнусном пасквиле «Орлеанская девственница». В своем последнем в жизни произведении — статье «Последний из свойственников Жанны д’Арк», написанной в январе 1837 г., A.C. Пушкин вынес жесточайший приговор вольтеровской зависти: «Новейшая история не представляет предмета более трогательного, более поэтического жизни и смерти орлеанской героини; что же сделал из того Вольтер, сей достойный представитель своего народа? Раз в жизни случилось ему быть истинно поэтом, и вот на что употребляет он вдохновение! Он сатаническим дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и как пьяный дикарь пляшет около своего потешного огня. Он как римский палач присовокупляет поругание к смертным мучениям девы. <…> Заметим, что Вольтер, окруженный во Франции врагами и завистниками, на каждом своем шагу подвергавшийся самым ядовитым порицаниям, почти не нашел обвинителей, когда явилась его преступная поэма. Самые ожесточенные враги его были обезоружены. Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени кинизма. Никто не вздумал заступиться за честь своего отечества; и вызов доброго и честного Дюлиса, если бы стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот не только в философических гостиных барона д’Ольбаха и M-me Joffrin, но и в старинных залах потомков Лагира и Латримулья[261]. Жалкий век! Жалкий народ!»[262]
Когда поэт с презрением именовал французов «жалким народом», который не способен заткнуть глотку зарвавшемуся шуту, вздумавшему глумиться над умученной жертвой во имя Отечества, он не подозревал, что через сто пятьдесят лет в тысячи раз более жалким народом окажутся родные ему россияне. Во Франции один Вольтер надругался над памятью одной Жанны д’Арк, в современной России тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч с личинами наших единокровцев вот уже третье десятилетие под лозунгами демократии и свободы слова безнаказанно глумятся над памятью умерших предков. В нашей истории нынче трудно найти хотя бы одно достойное имя, которое не было бы с того или иного боку обгажено завистливыми интеллигентами и затем не обмазано этими нечистотами с ног до головы падкими на клевету обывателями. От Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Суворова, Михаила Кутузова до несчастных страдальцев Александра Матросова, Зои Космодемьянской и Николая Гастелло, от Александра Пушкина и Николая Гоголя до Александра Фадеева, Александра Твардовского и Михаила Шолохова. Больше всего, конечно, досталось зарезанным детям Павлику и Феде Морозовым, тысячекратно «разоблаченным за доносительство и предательство семейных ценностей» жирными самодовольными дядями и гневливыми истеричными дамочками, из кабинетов своих комфортабельных столичных квартир борющимися «за духовное очищение погрязшего в безверии народа-манкурта».
