– Ты и так уже много сделал для революции, не горюй, Федор.
– Но знаешь, Алексей, порой меня одолевают сомнения. Вроде бы все правильно, действительно пора скинуть самодержавное правление страной, но столько крови льется… Гибнут же самые лучшие люди, смело идущие впереди во всех случаях жизни… И думаешь, неужели нельзя договориться русским людям с русскими? Вот Лев Толстой тоже резко осуждает царское правительство, но он осуждает и тех людей, которые видят основную причину страданий русского народа в общественном устройстве и потому призывают к вооруженной борьбе против самодержавия. Деятельность такую он считает нецелесообразной, неразумной, неправильной и вредной. Такая деятельность революционеров тормозит наступление истинного прогресса, только внутреннее религиозно-нравственное совершенствование отдельных лиц – вот единственное средство уничтожения зла и несправедливости на земле.
– Это хорошо, Федор, что ты обратил внимание на эту статью графа. – Горький явно был чем-то недоволен, когда слушал Шаляпина. – Чувствую, что и на тебя он произвел впечатление своим словом. Раз уж ты заколебался, то я должен тебе кое-что объяснить. Я написал открытое письмо графу Толстому, но поднялась такая шумиха вокруг его имени, так стали его лягать, что я воздержался его печатать. А смысл моего ответа как раз в том и заключается, что я осуждаю его за отрыв от народа, которого он уже не знает, который изменился за последние годы, перестал прислушиваться к голосу простого народа, а все еще говорит от его имени, на что уже не имеет права. Да и сам я много раз видел, как бывал нетерпим и раздражен граф Толстой, как только он сталкивался с другими мнениями, мнениями тех мужиков и рабочих, которые представляли смелую и юную мысль трудового народа. Нет, Федор, он перестал быть выразителем народных желаний. Он не заметил, что миллионы людей живут как дикари, голодные, невежественные, бесправные. Он назвал неразумной и даже вредной работу людей, которые хотят видеть Россию свободной и счастливой, когда каждый мог бы смело говорить и думать, не боясь, что за это изобьют, бросят в тюрьму, пошлют в Сибирь и на каторгу. Он все еще надеется на религиозно-нравственное исправление тех, кто уже окончательно потерял человеческий облик, озверел от напряжения сохранить свою власть над страной.
– Вот и пойми, кто же из вас прав. Граф Толстой тоже говорит, что люди, которые борются против правительства, – либеральные земцы, врачи, адвокаты, писатели, студенты, революционеры и несколько тысяч опропагандированных рабочих, – оторваны от народа и не имеют права называть себя представителями народа. И он объясняет, что все эти требования, предъявляемые от имени народа, свобода совести и свобода печати, свобода собраний и восьмичасового рабочего дня не имеют особого значения для стомиллионного крестьянства. Ну и сам подумай, Алексей, разве крестьянин будет ратовать за восьмичасовой рабочий день? Если он будет работать на своей земле, то ему и двадцати четырех часов в сутки мало… Может, прав граф Толстой, напоминая всем вам, социалистам и большевикам, что крестьянин желает только одного: освобождения земли от права собственности, общности земли. Во всяком случае, я разговаривал со своими крестьянами из Ратухина, не такие уж они дикари и невежественные, в большинстве своем грамотные и сильные хозяева..
– Вот-вот, грамотные сильные хозяева, имеют землю, собственность… Много ли таких в России? И разве только земля нужна крестьянину? «Не о хлебе едином жив будет человек», – сказано в Евангелии, и русский крестьянин, помимо обладания землей, хочет еще свободно мыслить и веровать, добиваться права жить по-человечески, а у нас сотни, тысячи славных и честных людей томятся в тюрьмах, в Сибири, их расстреливают на улицах, самых отважных вздергивают на виселицах…
– Недавно зашел у нас разговор о Каляеве. И что поразило, может, ты, Алексей, вразумишь меня. К убийце великого князя на свидание пришла вдова убитого, говорят, Елизавета Федоровна опустилась перед ним на колени, Каляев бросился ее поднимать, а она будто бы спросила его: «Ну зачем, зачем вы это сделали?» Когда же он рассказал ей, что народ страдает, царское правительство злобствует против народа, о 9 Января, об избиении студентов в Москве и других городах, Елизавета Федоровна с удивлением спросила его: «Но почему же вы не пришли и не рассказали всего этого великому князю? Я верю, что, если бы вы рассказали все это, он все бы изменил…» И Каляев после этого визита отказался просить помилования, увидал в этом визите нечто вроде провокации, учиненной жандармами, особенно после того, как княгиня, вручив ему крест и образок, растроганно сказала: «Великий князь вас прощает». А спустя несколько дней после этого Каляев говорил своему защитнику, что попал в ловушку, в ужасную западню, дескать, правительство решило не только казнить его, но и скомпрометировать его перед казнью, а вместе с ним и его партию, убедить общество, что террорист, убивший великого князя, сам боится смерти и готов отказаться от своих убеждений, лишь бы спасти свою жизнь. И говорят, что Каляев отказался от помилования. Вот скажи мне…
– Я понял, Федор, что мучает тебя… Каляев при первой же встрече с защитником заявил, что он твердо и бесповоротно решил умереть: «Моя смерть так же нужна для партии и революции, как и смерть великого князя». Известно также и то, что он написал Николаю Романову письмо: «Из рук убийцы рабочих 2 января он не примет жизни», поставив тем самым адвокатов, пытавшихся смягчить ему наказание, в затруднительное положение. Как вести защиту? А он прямо заявил: «Мое помилование превратит террористический акт во взрыв бомбы в глухом погребе. Звук взрыва получится приглушенным, и ослабнет эффект всего дела». Это совсем другой тип революционера, таким, как Каляев, нужен ореол мученика, этим самым такие, как он, надеются усилить ореол революции. Мы идем другим путем, мы не стремимся к эффекту, и я не боюсь суда только потому, что хочу воспользоваться этой легальной возможностью привлечь внимание всей России и рассказать, что все эти манифесты, рескрипты и указы Николая Романова, все эти обещания царского правительства созвать представительное учреждение в виде Земского собора или Государственной думы – все это обман и лицемерие. Что это за представительное учреждение, если у него не будет законодательных прав? Обещанная конституция – это мелкое жульничество бездарных людей. Но главное, Федор, Россия просыпается, и ни один пророк не может предсказать значение этого факта. Даже министры понимают неизбежность перемен. Вот недавно рассказывал мне один знакомый. Зашел к нему министр финансов Коковцов. Вот их разговор, как он мне запомнился в передаче знакомого. Коковцов: «Скоро мне предложат уйти. Требуют, чтоб я достал денег на продолжение войны, я говорю: «Невозможно!» – «Сделайте займы». – «Ни внешний, ни внутренний – невозможен». – «Увеличьте налоги». – «Еще более невозможно». Меня не слушают. Не слушал меня и Витте, когда мы настаивали в Царском на необходимости прекратить войну. Удивляюсь терпению страны! Но все же думаю, что месяца через два вспыхнет революция». И это говорит царский министр. Он, конечно, ошибается, у рабочих нет оружия, но интересно, что именно министр чувствует свое бессилие и предрекает наступление революции. Значит, уже само правительство своими руками затягивает петлю на своей шее, а после этого – агония и близость смерти… Так-то, друг мой Федор, но ты занимайся своим делом. Твоя «Дубинушка» действует гораздо мощнее, чем выстрел Каляева или камень пролетария, брошенный в спину жандарма или околоточного. Песня – твое оружие…
