Я так увлекся диалогом двух друзей, что совсем «забыл», что они сидели с Марией Федоровной за ресторанным столом, обедали, пили и закусывали. Да простит мне читатель это упущение. И своим воображением дополнит недостающие здесь картины.
В тот же вечер Шаляпин уехал в Петербург.
На следующий день, 9 августа, Горький писал Пятницкому: «Вчера в Питер уехал Федор. Он очень в угнетенном состоянии духа – помогите мне, если можно и охота есть, разобраться в недоумениях. И кстати напомните, чтоб он передал Вам денег для меня».
Во время гастролей в Новом летнем театре «Олимпия» Шаляпин участвовал в спектаклях «Фауст», «Борис Годунов», «Жизнь за царя», «Русалка», в сборном концерте в Павловске, в сборном спектакле, где давали «Моцарта и Сальери», первую и вторую картины первого действия «Князя Игоря». Спектакли и концерты шли чуть ли не каждый день, а в редкие дни отдыха от спектаклей он бывал приглашен то к Репину, то к Горькому, то к Стасову. Немудрено, что близкие Шаляпину люди начали замечать в его исполнении нотки усталости. Критики по-прежнему отмечают, что «голос г. Шаляпина настолько изгибист, легок и податлив, что малейшее движение мысли и чувства артиста непременно передается на голосе, но Владимир Стасов в письме Полине Стасовой сообщает, что 16 августа не пошел на «Бориса Годунова» с Шаляпиным в главной роли, опасаясь, что Шаляпин «испортится, пожалуй, и в этой роли, как в «Фаусте», боится потерять еще одну иллюзию», а у него пропало столько их за последние годы.
28 августа Федор Шаляпин приехал в Старожиловку на именины Стасова, но в описаниях именинника, который, как всегда, щедро делится подробностями прожитого дня, уже нет былой торжественности при встрече любимца: «…Шаляпин появился так поздно, так поздно, что я уже думал: «Не будет!» Но оказалось: хотя обещался Феликсу Блуменфельду ехать с ним и Сигизмундом во 2-м часу на железную дорогу, но, когда они за ним пришли, он крепко спал, потому что уже, кажется, до 5 утра играл в карты. Наконец его подняли, снарядили, они поехали, захватив еще с собою молодого барона Стюарта. А приехав на нашу станцию, вздумали пройтись через парк пешком! Погода была чудесная. И таким образом они добрались до нас позже 6 часов. Каково?
Нет, а какова другая недавняя история этого самого Шаляпина. Поехал он из Петербурга к Горькому в Куоккало к обеду. Сел на извозчика, говорит: «Поезжай на железную дорогу». Тот спрашивает: на какую? Шаляпин подумал, подумал, отвечает: «Кажется, на Приморскую». Приехал, поехал без билета. Кондуктор спрашивает уже на ходу. Шаляпин говорит: «Я еду в Куоккало. Дайте мне билет». Ну и пошли объяснения, он где-то сошел, попал на другую – на маленькой станции. Покуда он закуривал, поезд ушел, он должен был опять ждать, сел на обратный какой-то, снова ошибся, лез через заборы, влезая на проходящий мимо поезд, наконец, приехал в Куоккало – в 8 ч. вечера. Каково?!
Но у нас вышло все-таки лучше. Правда, мы не встречали его, как в третьем году вечером (с Глазуновым), держа все, все зажженные шандалы со свечами, причем мы раз ошиблись и встречали свечами и ура какой-то посторонний экипаж, – этого не было, однако же было и парадно, и торжественно. Нас было за столом 32 человека (ведь я все боюсь, что вот нынче – может быть, последнее наше собрание!! ну и собираешь многих).
За обедом по правую руку мою сидел Шаляпин…»
За шампанским, по словам Стасова, было произнесено немало тостов: «2 больших тоста за меня (Элиас – один, Шаляпин – два, и отличных, прекурьезных)». Естественно, Шаляпин в этот вечер пел, «и сверх того была курьезнейшая штука: «разговор по-английски» Шаляпина и Элиаса (чудно!)». «Славнейший был вечер…»
В письме «милой барыне Наталье Борисовне Нордман, дочери бывшего адмирала и владелице целых 7 дач в Финляндии, близ станции Куоккала, по железной дороге», жене Репина, 6 сентября 1905 года Стасов уже из Петербурга снова возвращается к «славнейшему вечеру» и вспоминает еще некоторые подробности: «Шаляпин у нас был на даче и создал новый золотой вечер, какие только с ним бывают, – про него тотчас расскажу, – и множество новой дорогой музыки народилось вдруг на свет… Я было немножко усомнился в Шаляпине, думал: ахти, какая беда! Сдал, сдал, сдавать начал, итальянится, портиться начинает. Ин вот неправда вышла, на том нашем вечере, 28 августа, где Вас с нами не было, но куда я пробовал позвать Вас письмом, если Вы еще не уехали. Нет, вышло совсем другое: вы-то уже уехали (почему мое письмо до Вас и не дошло), да и он-то вышел чудо чудом. Никак еще выше прежнего! Был он как-то особенно оживлен, и мощен, и поразителен. Спел все, что только я люблю самого высокого у Мусоргского и Даргомыжского. А что еще выше есть?»
В тот же день и в том же письме, но адресуясь к Илье Ефимовичу, Стасов писал: «…Я так избалован русским искусством и русскими художниками. Знаете, я смею признаться только на ушко, и то в один только какой-нибудь особенно праздничный день, – русские мне всех ближе, мне всех дороже. «Какой вздор, – закричите Вы мне гневно да вместе с Вами и множество других людей. – Как так, лучше и дороже всех людей? Да разве ты, дурак этакий, спятил совсем и больше не знаешь, что такое Гейне и Шекспир, Бетховен и Гомер, Шуман, Лист и Шопен, Франц Шуберт, Менцель, Курбе, Рашель, Дон Кихот?..» Нет, нет, отвечу я, никого из настоящих моих я не разлюбил и не понизил у себя в мозгу, но, как там ни есть, а все-таки русское искусство… русское искусство… первое и дальше всех идет, и по нем я все более безумствовал, безумствую и буду безумствовать. Наши люди всех тех увидали, уразумели, поняли, схватили и глотают и питаются ими, а те люди и не знали, и не знают, и не будут долгие столетия знать наших людей, и Бог знает, поймут ли их когда-нибудь на свете? Значит, кто же выше, кто же богаче, в чью сторону весы мира перевесят, в чью сторону, как не в ту, где на вершине стоят ЛЕВ ВЕЛИКИЙ и ГЕРЦЕН ЧУДНЫЙ?!
Да, русский человек – самый, по-моему, удивительный, самый что ни есть богачей, самый роскошно одаренный, даром что по настоящую даже минуту он уподобляется прекрасному, чудно сложенному и вылепленному красавцу, но только с трудом вылезающему из ила и болота и со всех сторон оклеенному тиной, крапивой, илом и грязными ракушками. Один Шаляпин чего стоит! Какие чудные, несравненные вещи западного творчества он исполняет со всею громадною своею гениальностью, но тут же рядом что он выносит на свет из нашего собственного творческого арсенала! Какой же иностранец, самый гениальный, способен это понять и сделать? Вот я и торжествую и праздную за нашу землю и за наших людей!..»
Через шесть дней, 12 сентября 1905 года, из Италии Репин отвечает Стасову: «Получили Ваше милое письмо, и я, уже в 1000-й раз, благодарю судьбу, что мне посчастливилось узнать Вас. Я не встречал человека, который с такою сердечностью любил бы в жизни самое важное, самое лучшее, самое стоящее; который знал бы так хорошо цену ее высшим проявлениям и уважал бы так горячо, до самозабвения, лучшее украшение этой жизни – лучших людей!.. Как я радуюсь и восхищаюсь Шаляпиным! Это истинный гений. Иначе и быть не могло».
