…С одного из портретов на нас смотрит старый Нодье. Нахохлившийся суровый старичок без капли иронии в глазах. Он не похож на того сказочника, веселого выдумщика, которого мы знаем по его книжкам. Но может, это и есть то самое: «Все правда и все ложь»?
И Нодье заставляет нас смеяться, чтобы вдруг мы открыли для себя то серьезное, важное, вечное, что он всегда стремился нам передать.
Гофман. В сказке как в жизни
Илья Бузукашвили
Его жизнь была полна рутины, но он смотрел на нее какими-то особыми глазами. Эрнст Теодор Амадей Гофман умел проникать в суть вещей. И еще он мечтал, чтобы его сказки согревали сердца.
«Совсем стемнело. Фриц и Мари сидели, крепко прижавшись друг к другу, и не смели проронить ни слова; им чудилось, будто над ними веют тихие крылья и издалека доносится прекрасная музыка. Вдруг светлый луч скользнул по стене. И в то же мгновение прозвучал тонкий серебряный колокольчик: “Динь-динь-динь-динь!“ Двери распахнулись, и елка засияла таким блеском, что дети с громким криком: “Ax, ax!“ – замерли на пороге».
Гофман
«Щелкунчик», несомненно, самая добрая сказка Гофмана. Но сам он, как считали многие, вовсе не был добряком. Гофман жил в бурное и трудное время. Но жил как-то «в себе», а не во внешнем мире. Юношей он «не заметил» Французской революции, да и о Наполеоне узнал только лишь потому, что нашествие французских войск сорвало его контракт с Лейпцигским оперным театром. Ему хватало личных потрясений: в раннем детстве смерть отца, потом матери, с приходом юности – мучительная, безнадежная любовь к замужней женщине. А потом другая влюбленность – в нежное, поэтическое существо, «проданное» потом родителями богатому вульгарному купцу.
И все же он бывал очень разным, этот Эрнст Теодор Гофман. Нервный и саркастический, он яростно выступал против обывательской пошлости и в многочисленных карикатурах не щадил никого своей убийственной насмешкой. И тот же Гофман умел бесконечно восторгаться прекрасным, верить в волшебство и магию, сочувствовать и помогать непонятым и гонимым.
Он поклонялся Моцарту. К имени, данному ему при крещении, он прибавил нежное имя своего кумира и стал Эрнст Теодор АМАДЕЙ. Вдохновляемый творцом «Волшебной флейты», он и сам писал светлую музыку: произведения для фортепьяно, симфонии, оперы. Гофман всерьез мечтал о славе музыканта. Превосходно играл на органе, фортепьяно и скрипке, пел, дирижировал. Музыка поддерживала его в нужде и в горе. Была, по собственным его словам, его постоянной «спутницей и утешительницей».
В Берлине ему наконец удалось получить место театрального капельмейстера. В этом новом этапе жизни было все: служба в театре, уроки музыки и пения в богатых домах, а вместе с ними – закулисные интриги, самоуверенная снисходительность бюргеров, равнодушных к искусству, безденежье, голод. «Вчера заложил старый сюртук, чтобы поесть», – как-то записал Гофман в дневнике.
Опять замелькали города: Бамберг, Дрезден, Лейпциг, снова Берлин. Но будущий сказочник не ослабляет усилий. В театре он сам подбирает репертуар – благодаря его вкусу и таланту бамбергская сцена становится одной из лучших в Германии, – делает эскизы, часто сам рисует декорации к спектаклям, сочиняет к ним музыку.
«Внимательно вглядываясь в славного человечка, который полюбился ей с первого же взгляда, Мари заметила, каким добродушием светилось его лицо. Зеленоватые навыкате глаза смотрели приветливо и доброжелательно. Щелкунчику очень шла тщательно завитая борода из белой бумажной штопки, окаймлявшая подбородок, – ведь так заметнее выступала ласковая улыбка на его алых губах».
Нам осталось много автопортретов Гофмана. Низкорослый человечек явно тонкой нервной системы, ироничный, неуравновешенный, с копной темно-каштановых волос и глазами, горящими под этой непокорной гривой… Как писал Вальтер Скотт, «серый ястреб с хищным взором» да и только!
На литературную стезю он вступил поздно. Тридцатитрехлетним, если отсчет вести с журнальной публикации новеллы «Кавалер Глюк» в 1809 году; тридцативосьмилетним, если иметь в виду первую крупную публикацию, принесшую ему известность, – сборник рассказов «Фантазии в манере Калло», три первых тома которого вышли в 1814 году.
Да кто он такой, этот Гофман?! И как прикажете понимать этот фейерверк фантазий и воображения, вдруг устроенный господином в летах без определенного общественного положения?!
Все стали припоминать. Ну да! Был судейским чиновником где-то на окраине, в Польше, потом капельмейстером в Бамберге, Лейпциге и Дрездене, сейчас перебивается чиновником в министерстве юстиции в Берлине, без жалованья; говорят, что неуживчив и странен, высылался из Познани в Плоцк за карикатуры на начальство; похоже, еще и пьет.
А Гофмана не остановить. Он пишет без устали. Романы, новеллы, сказки… В них волшебное соседствует с шаржем, нежные видения исчезают в раскатах демонического хохота. Его перо с изящной легкостью набрасывает эльфические образы детей и тут же, почти слышимо заскрипев, выводит портрет судейского крючка, чиновника со сморщенной душой, подлизу-придворного или надутого болвана-министра. А потом вновь, без малейших усилий уносит вас в мир причудливого воображения и таинственных видений. Гофман работает по ночам. И нередко, напуганный сам встающими в воображении образами и картинами, будит жену и просит посидеть рядом, пока он пишет.
Он и сам мучительно ощущал свою раздвоенность. Словно жили в нем две души, два разных человека. Между реальностью и сказкой. И это вечная борьба – кто будет указывать путь.
«…С тобой должен я посоветоваться, с тобой, прекрасная, божественная тайна моей жизни!.. Ты-то ведь знаешь, что никогда я не был человеком низких побуждений, хоть многие и считали меня таковым. Ибо во мне пылала вся та любовь, что от века зовем мы Мировым Духом, искра ее тлела в моей груди, пока дыхание твоего существа не раздуло ее в светлое радостное пламя.
…Старик вдруг очнулся от своего возвышенного забытья, и лицо его, чего давно уже с ним не бывало, осклабилось в той странно-любезной то ли улыбке, то ли ухмылке, что находилась в разительнейшем противоречии с исконным простодушием его существа и придавала всему его облику черту некой даже зловещей карикатурности».
Это строки – из романа «Житейские воззрения кота Мурра». Одного из многочисленных героев-двойников Гофмана. У сказочника и вправду был кот по имени Мурр, очень красивый и очень умный. Писатель часто шутил, что Мурр, пожалуй, читает его рукописи, когда в отсутствие хозяина просиживает часами на его столе. Так и родился замысел – озвучить мысли кота, как если бы он занимался сочинительством и философией.
