У меня был трофейный свисток с встроенным в него миниатюрным компасом. Машинально посмотрел на его стрелку, но ничего это не добавило к моей оценке обстановки.
Вдвоем с раненым связистом кое-как прибились к берегу и с неимоверным трудом вытащили нос лодки на поросший прошлогодней травой берег, чтобы ее не снесло течением. Сказал радисту, что пойду на разведку, а ему наказал охранять раненого штрафника, ни в коем случае не давать ему пить и тем более не обращать внимания на его другую просьбу. Солдат понял меня.
Решил идти (вернее – ползти) в разведку, чтобы узнать, к своим ли занесло нас Одером и судьбой. Радисту сказал, что если услышит выстрелы (а я решил, что если на острове немцы – живым не сдамся) – значит, нам не повезло. И тогда самым верным его решением будет плыть дальше, где он наверняка наткнется на своих.
С большим трудом, иногда на грани потери сознания, полз по этому влажному, поросшему невысоким кустарником и редкими, тонкими, с только что проклюнувшейся листвой деревьями, то ли двоившимися, то ли даже троившимися в моих глазах. Все мое тело горело от невесть откуда взявшейся температуры, постоянная тошнота одолевала меня. И бог знает, сколько еще времени мне понадобилось, чтобы преодолеть показавшуюся очень уж длинной какую-то сотню метров, пока не увидел бруствер свежевырытого окопа. На нем лежала перевернутая немецкая каска. Ну, все, подумал. Значит, не судьба. Но все-таки решил продолжать двигаться вперед, с трудом преодолевая не метры даже, а сантиметры этого острова.
Пока полз, заметил, что снаряды изредка перелетают остров то в одном, то в другом направлении. Это поселило в моем воспаленном мозгу какие-то надежды. Я вынул свой «ТТ», проверил магазин, загнал патрон в патронник и так, со взведенным курком, пополз дальше. Решил, что если в окопе вдруг немцы – первую же пулю пущу себе в лоб. Потом подумал и перерешил: нет, первую все-таки во фрица, которого увижу, а уж потом вторую – точно себе, чтобы не оказаться в плену. Годы войны воспитали во мне категорическое неприятие плена как альтернативы смерти.
И вот до бруствера окопа остается три метра… два… полтора… На краю окопа разглядел уже и солдатский котелок-термос немецкого образца… но пока не вижу немца, которого уложу. Еще несколько движений по-пластунски, и вдруг над бруствером появляется шапка-ушанка с нашей, советской, родной красной звездочкой! Именно красной, а не цвета хаки, как чаще было на фронте и стало привычным. А затем, как в замедленном кино, открылось такое славное, узкоглазое и широкоскулое лицо солдата-узбека, или казаха, или калмыка, или… Видимо, он страшно испугался этой в кровавых бинтах физиономии советского капитана, да еще с окровавленной рукой, ползущего со стороны противника. Через мгновение он стремглав метнулся вдоль окопа, а я на остатках сил заполз на бруствер и упал на дно окопа, вновь потеряв сознание…
Очнулся оттого, что волокут меня в какую-то землянку, где офицер, тоже, как и я, в чине капитана приказал медсестре сделать мне перевязку. Но, пока был в полубредовом состоянии, я сказал ему: «Вначале на берегу найдите лодку, в ней тяжелораненые офицер (этого штрафника я им назвал офицером) и солдат-радист. Помогите им!» Меня даже умыли и надежно, теперь уже умело перевязали.
Капитан вскоре меня успокоил, что раненым оказана помощь и что их отправили на лодке на материковый берег. Скоро и меня отправят, но сейчас нельзя, немцы со своего берега стали простреливать то место.
Под вечер, когда солнце закатилось за западный берег Одера, жара в моем теле стала почти нестерпимой, и меня отнесли в лодку. Помню, что со мной сел усатый старшина, который сильными гребками быстро погнал лодку. Эта полоса воды почему-то все время периодически простреливалась немцами, и даже одна пуля слегка зацепила мне ногу. Но мне уже это было как-то безразлично.
Как меня доставили на какой-то сборный пункт раненых, я не помню – сознание вновь покинуло меня. На время пришел в себя, когда уже в госпитале зашивали рану на голове, а окончательно овладел этим, постоянно ускользающим сознанием, когда Рита нашла меня здесь.
Как это все происходило, я узнал значительно позже от самой Риты.
Она рассказывала, что когда спустилась в «столовую» батальона, увидела, что ребята, зная уже об ее «интересном положении», снова добавили на ее тарелку из своих порций селедки, понимая, как хочется ей сейчас соленого. Когда спускалась сюда по лестнице, еще не видимая им всем, услышала голос Жоры Сергеева, который накануне ушел вместе со мной форсировать Одер. «Я видел очень хорошо – он упал лицом в воду. Погиб, погиб. Но как сказать ей об этом?» Поняла, почему Муська Гольдштейн настойчиво просил почистить ее пистолет. Выбежала и увидела, что в машину грузится пополнение на передовую, а с ним – запасной комроты Николай Слаутин, мой «дублер». Вместо меня, как считали, убитого. И тогда она подбежала к машине и стала проситься к ним.
На Одере все горело. И тот берег, куда, она уже знала, перебрались все, кто остался от роты, и этот, где вся земля была в воронках от снарядов. У самой воды она увидела Путрю, старика, оставленного на этом берегу с кухней. Путря плакал: «Дочка, все: я видел сам, его убило, и он упал в воду. Но, кажется, его труп положили в лодку и лодка поплыла по течению». И она, все равно не веря очевидцам, решила пробираться вдоль берега от воронки к воронке, надеясь на чудо. Где ползком, где перебежками, продвигалась вперед и спрашивала всех, не прибивало ли к берегу капитана. И, наконец, наткнувшись на чей-то пункт сбора раненых, услышала, что высокого, чернявого, с усами, тяжело раненного в голову капитана увезли в медсанбат. И тогда она побежала к машине, в которую собирали раненых.
Кое-как, пристроившись на подножку, доехала до медсанбата. Она искала в медсанбате меня долго. Но, узнав фамилию искомого, ей сказали, что капитана отправили дальше, в госпиталь, живого, но без сознания. Даже высказали сомнение, довезут ли до госпиталя с такой высокой температурой. В госпитале она тоже не сразу смогла найти меня. Забинтованного, как мумия, рассказывала она, узнала по губам. Я, наверное, и очнулся-то оттого, что она склонилась надо мной, и я почувствовал ее взгляд или прикосновение.
Еще некоторое время я не совсем понимал, где нахожусь и на сколько времени и верст отстоит эта наша встреча, этот госпиталь от того Одера, который стал могилой для большинства бойцов моей роты. А все они так отчаянно хотели выжить, чтобы в канун долгожданной Победы смыть с себя это «штрафное» пятно и снова стать полноправными офицерами-победителями, без клейма «штрафник». Да и чуть было эта река не стала и моей могилой.
