не исполнять над ним обряда, указанного в 541 ст. 2 кн. XV т.
Св. зак. (о выставлении к позорному столбу), ибо Чернышевский, по приговору правительствующего сената, не присужден к политической смерти» (Дело, 436–437).
Но Долгорукову Свод законов был не указ. К тому же он не мог не поддержать своего подчиненного. А управляющий канцелярией Третьего отделения генерал Потапов по своей психее был безусловно близок Костомарову, которого знавший его лично Чернышевский считал безумным. Потапова он понимал хуже, но сановники, с ним работавшие, считали, что Потапов клинически больной человек. Похоже, два сумасшедших – Потапов и Костомаров – нашли друг друга. И Суворову 5 мая Долгоруков ответил, что шпагу ломать необходимо, ибо это показывает, что преступник вычеркнут из числа честных граждан: «Установленный в 541 ст. 2 кн. XV т. Св. зак. угол. обряд (переламывание шпаги и выставление на эшафот к позорному столбу), по точному смыслу сей статьи, должен быть исполняем над всеми без исключения лицами, осужденными в каторжные работы» (Дело, 437). Суворов никак на это письмо не отреагировал.
Вот любопытные свидетельства, которые приводит один из исследователей русской полиции: «Глава III Отделения, Александр Львович Потапов, за короткое, двухгодичное, время руководства делами политического розыска прославился больше стремлением подменять существовавшие законы секретными инструкциями и историческими анекдотами. Он не был новичком в делах подчиненного ему учреждения. В 1861–1864 годы бывший руководитель московской и варшавской полиции занимал должность управляющего III Отделением и начальника штаба Корпуса жандармов. Став главой III Отделения, Потапов не приобрел здесь особой славы. Государственный секретарь Е.А. Перетц в своем дневнике 18 мая 1882 года сообщал такую подробность: “…покойный Государь, увольняя Потапова… хотел назначить его, по принятому порядку, членом Государственного совета. Против этого восстал великий князь Константин Николаевич, который доложил Его Величеству, что у Потапова чуть не размягчение мозга и что таких людей в Совет сажать нельзя”. Рассказывали даже, что, находясь уже в отставке, Александр Львович, посещая Европу, специально наезжал в Майнц, чтобы показать язык памятнику изобретателю книгопечатания Гутенбергу» [329]. Да, книгу и книжников он ненавидел люто.
Но вот 17 мая «Ведомости С.-Петербургской городской полиции» опубликовали текст, который окончательно превращал Чернышевского в грозного революционера и заклятого врага российской власти, иначе строгость наказания была бы непонятна: «19 мая в 8 часов утра назначено публичное объявление на Мытнинской площади в Рождественской части бывшему отставному титулярному советнику Николаю Чернышевскому (35 лет) высочайше утвержденного мнения Государственного совета, которым определено: Чернышевского, виновного в сочинении возмутительного воззвания, передаче оного для тайного печатания с целью распространения и в принятии мер к ниспровержению существующего в России порядка управления, лишить всех прав состояния, сослать в каторжную работу в рудниках на семь лет и затем поселить в Сибирь навсегда» (Дело, 438). Миф получил официальное подтверждение.
Рассказов о казни Чернышевского не так много, но и немало. По подсчетам жандармов, на казни присутствовало примерно две с половиной тысячи человек. Но воспоминания написали несколько человек. Начнем, однако, с рапорта генерал-майора П.В. Чебыкина А.А. Суворову:
«19 мая 1864 г.
При сопровождении сего числа преступника Чернышевского на место объявления приговора на Мытнинскую площадь и равно и на оной публики было незначительно. Конфирмация объявлена Чернышевскому в 9 часов утра.
Во время чтения приговора Чернышевскому из толпы, окружающей цепь жандармов, был брошен на площадь букет цветов, который, как полагать надо, бросили или молодая девица, назвавшая свою фамилию Михаэлис, или молодой человек, бывший с нею и называющий себя ее родственником, оба не сознающиеся виновными, отправлены в канцелярию обер-полицмейстера [330].
При отправлении же обратно кареты Чернышевского были замечены под оною также несколько букетов числом до трех, брошенные неизвестными лицами» (Дело, 439–440).
Надо сказать, что Суворов пытался постоянно содействовать облегчению участи Чернышевского, и это не нравилось жандармскому управлению, поэтому в донесениях агентов сообщалось не только о настроениях публики, но отдельной строкой и о Суворове. Как писал один из агентов, что в нарушение правил Чернышевский был не в арестантской одежде и без священника, что такая небрежность была не случайною, поскольку главным распорядителем при приведении в исполнение наказания был чиновник со стороны генерал-губернатора – генерал-майор Чебыкин. Также говорят, писал агент, что для Чернышевского по подписке собрано несколько тысяч, и что в числе главных подписчиков есть имя князя Суворова. Объяснить такое отношение к опальному литератору со стороны генерал-губернатора не берусь. Тот факт, что он был внуком великого полководца, вряд ли что объясняет.
Но вот что можно извлечь из рассказов неофициальных свидетелей казни. Вот картинка: на середине площади, стоял эшафот – четырехугольный помост высотою аршина полтора-два от земли, выкрашенный черною краскою. На помосте высился черный столб, и на нем, на высоте приблизительно одной сажени, висела железная цепь. На каждом конце цепи находилось кольцо, настолько большое, что через него свободно могла пройти рука человека, одетого в пальто. Середина этой цепи была надета на крюк, вбитый в столб. Столб, о котором говорится, это так называемый позорный столб, появившийся в Средние века в Европе – наказание за не очень существенные правонарушения, например: мелкое мошенничество в торговле (обвес, обсчёт, некачественный товар), неподобающее поведение в церкви (появление в пьяном виде), богохульство, очень мелкое воровство, административные нарушения (сводничество), мелкие антиправительственные выступления, насилие в семье. Если к Чернышевскому и можно было применить формулу о мелких антиправительственных выступлениях, то дальнейшее наказание было ни с чем несоразмерно. Во время его казни отступя две-три сажени от помоста, стояли в две или три шеренги солдаты с ружьями, образуя сплошное каре с широким выходом против лицевой стороны эшафота. Затем, отступя еще пятнадцать-двадцать сажен от солдат, стояли конные жандармы, довольно редко, а в промежутке между ними и несколько назад – городовые.
Гражданская казнь Н.Г. Чернышевского. По рисунку очевидца
Утро было хмурое, пасмурное (шел мелкий дождь). После довольно долгого ожидания появилась карета, въехавшая внутрь каре к эшафоту. В публике произошло легкое движение: думали, что это Н.Г. Чернышевский, но из кареты вышли и поднялись на эшафот два палача. Прошло еще несколько минут. Показалась другая карета, окруженная конными жандармами с офицером впереди. Карета эта также въехала в каре, и на эшафот поднялся Чернышевский в пальто с меховым воротником и в круглой шапке. Вслед за ним взошел на эшафот чиновник в треуголке и в мундире в сопровождении двух лиц в штатском платье. Над затихшей площадью послышалось чтение приговора. Когда чтение кончилось, один палач взял Чернышевского за плечо, подвел к столбу, там оба палача,
