такие впечатления не полезны для правительства. В приговоре, читанном публично во вторник, говорят, упомянут даже ряд статей в “Современнике”; но тогда виновата цензура. Зачем она пропускала статьи, столь явно клонившиеся к ниспровержению существующего порядка? Словом, кажется тут поступлено неосмотрительно». Спустя три дня Никитенко вернулся к этой теме: «Многие сильно негодуют на правительство за Чернышевского. Как было осудить его, когда не было никаких юридических доказательств? Так говорят почти все, даже не красные. У правительства прибавилось достаточное число врагов» [333].
Конечно, Никитенко был и профессором Чернышевского, и руководителем его диссертации. Но его изумленное возмущение нельзя объяснить близостью учителя к ученику. Слишком давно уже НГЧ был вполне самостоятельной фигурой, да и далеко не все его мнения были близки профессору. Но человек он был высшей нравственной пробы, своего рода эталон порядочности. И приговор Чернышевскому принять не мог. Думаю, что даже если бы ему стало известно, что на одной из клеветнических записок о деятельности Чернышевского император собственноручно написал «судить по всей строгости законов» и что сенаторы восприняли эти слова как абсолютный приказ, он, весьма критически относившийся к «Сандвичевым островам», не принял бы такого раболепного повиновения. Князь Суворов, предлагая Чернышевскому эмиграцию, опасался, «чтобы на государя, его личного друга, не легло бы пятно – сослать писателя безвинно». Но это произошло, писателя сослали безвинно.
Это понимали практически все. Такого рода свидетельств немало. Приведу одно из многих – рассуждение студента Московского университета: «Разве можно основать обвинение на показаниях разжалованного в солдаты, следовательно, по русским законам “опороченного”, “бывшего под судом” и претерпевающего наказание Всеволода Костомарова (о котором ни один честный человек не скажет доброго слова за всю его жизнь)? <…> Разве по каким бы то ни было законам в мире может человек подвергаться преследованию правительственной власти за те сочинения, которые одобрены тем же правительством! <…> Ясно только одно, что правительству нужно было упечь Чернышевского, как такого человека, который с замечательною энергией и талантом развивал в русской прессе мысли, вынуждавшие у него реформы, которые шли вразрез с частными узкими интересами русской аристократии, во главе которой стоит аристократия правительственная, двор. Чернышевский мученик за стремление к достижению общественного блага» (курсив мой. – В.К.) [334].
Подчеркнем, что даже радикально настроенные студенты поначалу видели в нем не революционера, а человека, который отстаивал путь реформ. По сути в ухудшенном варианте повторилась судьба Сперанского.
Пыпины очень нервничали, можно ли ему будет «там» продолжать его работы? Можно ли взять книги? Достаточно ли приготовили ему теплого? Что касается Ольги Сократовны, то, как пишет В.А. Пыпина, родственникам казалось, что с ней что-то вроде помешательства. Она носилась из города в город, и непонятным казалось им «рысканье» Ольги Сократовны перед самым отправлением Николи, когда близкие пользовались каждой малейшей возможностью увидеть его лишний раз.
По воспоминаниям В.А. Пыпиной, братья Пыпины приобрели в дорогу Чернышевскому удобный тарантас, поскольку кто-то из жандармских властных лиц разрешил это, но в последний момент тарантас запретили. Но понимавший уже нравственный уровень его гонителей Чернышевский просил заранее купить резиновую подушку, которая в долгой и тряской дороге заменила бы рессоры. Это и сделали. Легкий, удобный, всем снабженный тарантас стоял наготове, все вещи были упакованы. Недели полторы-две до отъезда Николи все Пыпины с ним виделись каждый день. Об Ольге Сократовне забота была его главная. Тарантас в назначенное время ждал у ворот крепости, и около него дежурил Сергей Пыпин, чтобы устроить в нем Николю. Но НГЧ спешно усадили в казенную повозку и живо увезли. Только верст за триста до Тобольска Чернышевский купил себе собственный тарантас; надо думать, это показалось желательным и властям, хоть бы ради избежания задержек в пути, если бы Чернышевский не выдержал тысячеверстных переездов в простой телеге. Так что подушка очень даже пригодилась. Сам он беспокоился не о себе, а только о жене, но после выхода романа деньгами она была обеспечена. Это его немного успокоило. И все же, переживая за «Николю», его кузены безусловно гордились им: «До последней минуты (я видел его именно до последней минуты, до 10 часов вечера 20-го мая), – писал С.Н. Пыпин своим родителям и сестрам, – Николя был совершенно спокоен, что, конечно, должно успокоить до известной степени и нас. Это не малодушный человек, за которого можно бояться: нравственной силы у него достаточно» (Дело, 549). Духовная сила его была невероятна. Ек. Н. Пыпина писала сестрам: «Я была почти уверена, что его только вышлют из Петербурга в какую-нибудь провинцию подальше, но я никак не ожидала этого. Какое же было наказание, выдуманное для него правительством, если смягченное в 2-е имп<ератором> оно так ужасно. Вы говорите, что Николенька был спокоен, уезжая, но мне кажется, что душа его была сильно возмущена. Стало быть, у него велика сила воли, что в таком положении он мог быть спокойным, и значит велика уверенность в невинности» (Дело, 549).
Стоит зафиксировать последний жест Потапова по отношению к НГЧ. Кроме ехавших с Чернышевским охранников, за поездкой наблюдал жандармский поручик Малышкин, выполнявший особое распоряжение Потапова. Ему предписывалось «ехать вслед за ним до г. Ярославля с таким расчётом, чтобы быть от него в двух часах времени и в случае надобности оказать сопровождающим его жандармам содействие». Что он себе воображал? Что Чернышевский нападет на сопровождавших его жандармов? Или его попытается отбить тайная организация книжников-карбонариев?
Но не менее интересно, как расплатилось Третье отделение с Костомаровым… Всеволод Костомаров был поэт и переводчик, но после его доносов, губительных для Михайлова и Чернышевского, российские издатели и литераторы подвергли его остракизму.
Ни один его перевод не мог появиться в периодике. А ведь он переводил классику. Он обратился за помощью в Третье отделение и получил очередной раз помощь, чтобы удовлетворить и его писательское тщеславие. «Может, потомки оценят?» – так мог он думать. И его реальные работодатели ему поспособствовали.
«Распоряжения В.А. Долгорукова 18 июня и 28 ноября 1864 г.
В видах вознаграждения услуг рядового Костомарова деньги, следовавшие от него за печатание его сочинений и за бумагу, купленную для этого издания, всего тысячу триста шестьдесят шесть руб. 35 коп. сер., принять на счет сумм III отделения [335].
18 июня 1864 г.
Высочайше разрешено дать триста руб. матери Костомарова.
28 ноября 1864 г.» (Дело, 263).
Славы он не получил. Впрочем, еще до его доносов Д.И. Писарев написал язвительную, я бы сказал, убийственную рецензию на сборник иностранных поэтов, изданных Костомаровым. Подчеркиваю, что была она опубликована до ареста Чернышевского, а
