— Выполним, товарищ подполковник.
Лейтенант Рогозин встал и рубанул ладонью воздух.
— Выполним! Спасибо за доверие. Я так считаю, и характер у меня такой: если мне с полным доверием поручили дело, жизни не пожалею, а сделаю. Можете надеяться, товарищ подполковник.
Настроение у всех командиров было уверенное, бодрое. Никто не сомневался, что Доватор поможет им выйти из тяжелого положения. Однако, несмотря на это, Осипов почти всю ночь не спал. Не оттого, что его пугало окружение, недостаток боеприпасов и пищи. Фашистов он вообще не боялся… Он их ненавидел люто, страшно. Даже во сне его мозг перебирал многочисленные планы, как он должен воевать и ставить врага в самые невыгодные положения. Он уже не кидался, как это было в рейде, в безрассудный риск. Теперь он действовал продуманно, хитро, но смело и дерзко…
На Ржевском большаке его полку было приказано занять оборону по обочинам широкой рокады. По сведениям оперативной армейской сводки, немцы находились в двадцати пяти километрах; однако высланные Осиповым конные разъезды донесли, что противник на двадцати трех машинах с четырьмя танками во главе движется в село Толстиково без всякого боевого охранения.
Обнаглевшие гитлеровцы спешным порядком двигались на Москву. Плевать им было на всякие головные дозоры. Они врывались в смоленские деревни, до обалдения накаливали печи, резали скот и птицу, обжирались. Потом раздевались донага и, выбив насекомых, валились спать.
Передовой отряд немцев, численностью до четырехсот человек, на двадцати трех автомашинах, занял село Толстиково и расположился на ночлег. Через час во всех избах задымили трубы и началась стрельба по свиньям и курам.
Полк Осипова, накануне перековав коней на зимние подковы, находился от Толстикова в пятнадцати километрах. Впереди лежала «ничейная» земля, на которой бывалые казаки, разведчики Осипова, считали себя полными хозяевами. Охрана немцев была до крайности небрежной.
Осипов имел приказ командира дивизии: «В бой вступать только в исключительных случаях». Но упустить такой момент!.. Это было не в характере Антона Петровича.
Темной октябрьской ночью он подтянул к деревне восемь пушек, столько же пулеметных тачанок и около тридцати ручных пулеметов. На заре полк напал на фашистов с трех сторон, а с четвертой немцев встретили два эскадрона на свежих, только что подкованных конях. Рубка была жаркая. От всего немецкого гарнизона уцелели единицы. Немецкого капитана, недурно говорившего по-русски, Осипов взял в плен. Он привез его в штаб, заперся с ним и потребовал подать бутылку коньяку. О чем он беседовал с немецким капитаном, осталось неизвестным.
Гитлеровский офицер вышел оттуда бледный, как мертвец, подавленно повторяя одно слово: «Стыд… стыд…» Ночью он перерезал себе вену оконным стеклом. Часовой это заметил. Осипов вызвал врача. Жизнь немца спасли. На другой день Антон Петрович отослал его к командиру дивизии с запиской: «Поговорите с ним о совести: очень интересный экземпляр».
В другой раз, также находясь в арьергарде, Осипов подпустил вплотную колонну автомашин и разгромил ее до основания. Машины он приказал стащить в одну кучу и поджечь. Потери гитлеровцев были весьма значительными.
Доватор сначала не поверил этим сведениям, но командиры штаба подтвердили их достоверность.
…Отправив связиста Голенищева в штаб за рацией, Осипов прилег отдохнуть. Ворочаясь с боку на бок, Антон Петрович терзался воспоминаниями. В его воображении вставали живые картины недавнего прошлого: начало войны, семья, смерть жены и сына, недавняя гибель Маши. Отчаянный крик Елены Васильевны отдавался в сердце Антона Петровича жгучей болью. Не хотелось думать об этом, а мысли лезли в голову навязчиво и угнетающе.
Не спал в Сычах и комиссар Абашкин. Он сидел за столом. Напротив него — майор Почибут. Перед ними стояли комсорг Сергей Бодров и связной Осипова Вася Громов. Он привез очередную сводку, но, когда поехал обратно, потерял коня и вернулся.
— Значит, тебя обстреляли неожиданно? — спрашивал Абашкин.
— Только на просеку выехал — трах-тах, и давай строчить. Конь упал… Я назад…
— Иди сейчас к связистам. Оттуда радист Голенищев пойдет. Может быть, вместе пройдете. А если нет, быстро возвращайтесь обратно, — приказал Абашкин.
Громов, повторив приказание, вышел.
— Тебе, Бодров, придется пробиваться с группой медработников. Задача — помочь раненым.
Абашкин на минуту задумался. Все шло вначале хорошо. Отбили все атаки, и вдруг подвел сосед. Остро шевельнулась досада.
— Вы, начальник штаба, объяснили товарищу Бодрову задачу, сказали, когда выступать? — спросил он у майора.
— Так точно. В четыре ноль-ноль, — лаконично ответил Почибут.
На его губах играла неизменно спокойная, подкупающая своей добротой улыбка. Казалось, ничего в жизни не может удивить, расстроить и вывести из терпения начальника штаба.
Все, что случается на войне, ему давно уже было известно, так же как и все винтики сложной штабной машины, которые он отлично регулировал и заставлял работать с предельной точностью. А винтики эти начинались с войсковой разведки и кончались лошадиными подковами и пушками на переднем крае. Все проходило через голову этого невозмутимого, исполнительного, кристально честного и справедливого человека.
«Честное слово, когда майору придется умирать, — думал про него Абашкин, — он, наверное, ляжет в гроб, приоткроет крышку и скажет: „Пока до свиданья, голубчики. Не забудьте в восемнадцать ноль-ноль послать строевую записку“.»
— В четыре ноль… — что-то взвешивая в уме, повторил Абашкин. Хорошо. Так вот, Бодров, ты должен пробиться к командиру полка любым путем. Разумеется, самым хитрым путем. Действуй так, как тебе приказал майор Почибут. Надо помочь раненым и доставить взрыватели. Все.
— Разрешите идти? — спросил Бодров, ловко и отчетливо козыряя.
— Да, — разрешил комиссар.
Бодров вышел.
— Почему же все-таки штаб дивизии не разрешает помочь Антону Петровичу своими средствами, хотя бы четвертым эскадроном? — спросил Абашкин у начштаба. — Мы можем пробить брешь и вывести Осипова с людьми. Ведь там почти вся батарея. Разве можно бросить на произвол судьбы четыреста человек вместе с командиром полка!
Вошла Русакова. На ее побледневшем лице было выражение тоскливого недоумения. Взглянув на замолчавшего, взволнованного комиссара, она тотчас же быстро вышла. За кухонным столом, что-то мурлыча себе под нос, сидел над книжкой Петя.
