Чтобы занять это место, сильный отряд должен собраться в Гильдагане, где место открытое: отряд может стоять безопасно; есть ручьи; на время можно вырыть колодцы, грунт удобен. От Старого-Юрта, откуда ход удобнее, этот аул Галэ, мне кажется, верстах в двадцати не более; от укрепления Куринского — верстах в десяти, но отсюда проход будет затруднителен, по гористому и лесистому местоположению.
Провиант сначала можно запасти в укреплении Горячеводском, что при Старом-Юрте.
На Аргуне построение будет совершенно легко: место чистое. Не могу утверждать, хорошо ли это все, как я сказал, но как думаю и что мог видеть, считаю обязанностью открыть.
Земляные укрепления кавказские не требуют больших издержек; орудия же можно вывести во вновь построенные из укреплений давних, близких к линии.
Верст семь все вверх и вверх шли мы дремучим лесом, отдыхали мало, я отставал; Високай родился в горах и был, неутомим: часто, уйдя вперед, он поджидал меня. Мы утоляли жажду огурцами; а виноград, вившийся по обе стороны тропинки, как бы сам падал к нам. Наконец мы поднялась на самый хребет; было часов пять пополудни; перед нами развернулась картина чрезвычайная. Старик, дойдя до гребня, спускавшегося ужаснейшею скалой, остановился, подперся и ждал меня. «Посмотри, каково!» говорил он мне, показывая на разбросанные там и сям аулы, инде в тумане, а где ярко освещенные закатывавшимся за горы солнцем. Я вспоминал времена прадедовские и любовался молча. «Ну, что? зайдут сюда Русские?.. Можно провести сюда вокку-топ (большое ружье — пушка)?» — Да, нельзя, — отвечал я, любуясь картиной.
Мы начали спускаться далеко вниз; иногда разбегались, едва удерживалась где у векового чинара. Кизиль, груша, яблоки, орехи и виноград, все было под ногами.
Мы были невдалеке от рокового места, и хотя прошло уже слишком три месяца после битвы, запах трупов был несносен и при малом ветре. То спускались, то поднимались мы беспрестанно. Все тихо и глухо было везде; во всем была какая-то таинственность. Я считал себя счастливцем. Наконец послышался лай собак, потом гиканье пастухов (в горах овец пасут по лесам). Обороняясь, прошли мы собак, наконец завеяло чем-то новым! Нам встречались уже ишаки с вьюками (в горах все возят на ослятах): босой вожатый гикает на своего мула, в лесу разносится весть патриархальных времен!.. Солнце садилось все ниже, а в горах была уже ночь. Мы спускались все вниз, послышался в горный потоп; подходили близко, луна уже светила; показались скалы, доступные лишь птицам. В этих громадных берегах вился ручеек, где мы омыли ноги. Когда поднялись опять на верх, везде было глухо; луна освещала перекаты горы, но все еще было далеко и высоко. Вдруг пришли к обрезу — послышался аульный шорох: сердце находило себе отдых, все звало на покой; мычанье скота напоминало какую-то беззаботность, жизнь безопасную, как бы тут вовсе никогда не знали брани. И в самом деле никогда нога Русского еще не была там. Аул был Гюни, жители Чеченцы или Нохчи, но особого названия — Гюнон. Месяц светил; из-за деревьев белелись глиняные сакли. Старик остановился и вскрикнул: отворилась дверь и осветилось огнем мирного камина лицо прелестной девушки. Это была Хазыра.
Новая, незнакомая для меня жизнь как бы переселила меня в рай, я доволен был приключением. Дом их показался мне дворцом, и я тихо, вежливо попросил воды обмыть наперед ноги. (В дремучих лесах, куда не проникает солнце, грязь лежит почти все лето, а мы были босые, как и все путешественники). Обмыв ноги, я вошел в приемную саклю, где уже сидел Високай; тихо отдал я селям, хозяин учтиво встал, и, подавая мне подушку, просил садиться. Красотка и хозяйка были в другой половине дома.
Хазыра была дочь родного брата Аккирея. Этимологически иначе не могу разобрать это имя, только знаю, что хазы вообще значит прекрасный; говорят: хазы-кант-у, красавец; хазы-юа, красавица.
Аккирей велел принести сала и мы вымазали свои ноги. Посидели, поговорили, подали ужин; поели, ополоснули рты водой, как водится, старики выкурили по трубке, ополоснули рты опять и начали вечерние молитвы. Между тем хозяйка готовилась стлать постели (Постели их обыкновенно набиваются шерстью.).
Високай лег на месте Аккирея, который ушел в другую половину дома к жене; мне постлали два свернутых войлока, в изголовье две подушки и укрыться дали шерстяное тканое одеяло, подобное малороссийскому редну. Давно не спал я так, мягко как здесь, и заснул скоро.
Давно было утро, мы все еще нежилась; крик скота, прогоняемого на паству, поднял меня прежде старика: я вышел посмотреть на аул при свете, и увидел Хазыру, еще неубранную, но тем более милую. Не скоро встал Високай. Позавтракали. Аккирею давно уже надо было идти на работу: он поточил косу, простился с Високаем, пожав ему руку, взял мерный кувшинчик с водой, косу на плечо и пошел трудиться. Спустя немного, Високай поел опять, сказал мне, что я буду жить здесь и покошу Аккирею два дня, за что они сошьют мне шапку; что буду работать и другим живя у него, и могу брать чем хочу; поел, и, охватывая бороду, сказал: «Альхамду милляги!» (слава Богу!) поблагодарил хозяйку словами «барк'Алла» (да спасет тебя Бог), пожелал ей здоровья, пожал мне руку на прощанье и, не взяв с собой ни куска, отправился в обратный путь, с улыбкой приняв от меня поклоны всем моим домашним и своему семейству.
Проводив Високая, я везде искал глазами прелестную Хазыру, но она не являлась до вечера, как и Аккирей. Все мы сидели у огня и провожали вечер болтовней; красота Хазыры поражала меня, как весенняя роза вольных гор. Наутро Аккирей дал мне старые мачи (поршни) и мы отправилась на свой пай и скосили его в день. Вечером он спрашивал, не хочу ли я к нему и что возьмет хозяин; на ответ, что он продавал было за три тюменя, сказал: «Э, Сударь! десять тюменей катта бац (ничего не значат), лишь бы ты жил.» Я упрашивал купить.
На другой день, исполняя очередную недельную, Аккирей ушел пасти овец. Без него я кончил, в два дня еще другой пай; в другие два, как шел дождь, от скуки я ходил за грушей и приносил меры по три, думая, что приведется жить у них — груша пригодится. Высушив, они мелют ее в жерновах, и разведя в воде, заедают жирное. Потом день сгребал сено, скошенное с Аккиреем. В горах, где солнце освещает мало и закатывается рано, трава как не скоро поспевает, так не скоро и сохнет. День еще косил, и хозяйка, скупая женщина, видя молчаливость, не приносила мне завтракать; когда я пришел обедать, она угостила меня одним огурцом, с небольшим куском хлеба, и после говорила другим, когда те хвалили мою ревность к работе: «Он неприхотлив!» Желая угодить мужу, или слишком заботясь о хозяйстве, чтобы ловить удобные дни, она выслала меня на работу даже в недельный день, пятницу (перескан), когда они сами ничего не делают. Но лишь только я вышел и начал было косить, услышал крик: «Сударь! ступай домой: сегодня работать грех! Стыдно Ине, что она послала тебя. Не бойся, иди — знай: Аккирей не скажет ничего. Это была родная сестра Хазыры. Я послушался и оставил работу. Ина, когда я пришел, сконфузилась.
