в либеральном обществе – любимая тема для разговоров, когда все остальные были исчерпаны. Но однажды утром ранней весной 1848 года социалистические идеи приняли резкий оборот. На Невском проспекте люди вырывали газеты друг у друга из рук, волна потрясения расходилась по улице: восстание в Италии. Казалось, что реформы Пия IX спровоцировали мятежи в Милане, Венеции и Неаполе. Вскоре пришли сообщения о революциях в Берлине и Вене. И внезапно царь замолк по крестьянскому вопросу.
В этой лихорадочной атмосфере собрания Петрашевского стали привлекать новых людей. Федор привел своего двадцатилетнего друга Головинского. Петрашевский пригласил коллегу из Министерства иностранных дел, Антонелли. Тот был типичным либералом, сыном художника, как и Майков, и имел привычку вклиниваться в любой разговор, критикующий правительство или церковь.
Еще был Николай Александрович Спешнев, только-только вернувшийся из Европы. По слухам, он участвовал добровольцем в гражданской войне против католиков в Швейцарии. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто. Наши франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались. Поразило меня тоже его лицо [97], похожее как бы на маску. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом [98]. Спешнев много времени проводил в библиотеке Петрашевского за чтением и не часто принимал участие в разговорах, ведущихся в соседней комнате, – но где другие только задумывались о неких идеях, Спешнев, казалось, был способен на все. Однажды, когда члены кружка жаловались на цензуру, он перебил:
– Поскольку нам оставлено только устное слово, я планирую использовать его без стыда и совести, без малейшего чувства бесчестия, чтобы пропагандировать социализм, атеизм, все, что есть хорошего в мире. И вам советую поступать так же [99].
Федор едва ли мог ожидать, что окажется на короткой ноге с воинствующим атеистом, но в его страсти и убежденности было что-то от человека выдающегося. Здесь, среди шампанских социалистов, оказался настоящий революционер.
Последним ярким участником кружка, достойным упоминания, был Рафаил Черносвитов – отставной армейский офицер, занимавшийся золотоискательством в Сибири, немного старше остальных, с деревянной ногой. Его яркая речь немного напоминала Федору Гоголя, но что-то вызывало беспокойство в его внезапном появлении в группе, особенно потому, что он, казалось, не был ничьим другом. Черносвитов удивительно спокойно относился к потенциальному крестьянскому восстанию. Неужели между нами может заключаться теперь доносчик? [100] Федор тайком предупредил Спешнева, что Черносвитов может быть шпионом, но любопытство Спешнева пересилило, и они с Петрашевским встретились с Черносвитовым отдельно. На этой приватной встрече Черносвитов заверил обоих, что – если им так интересно – все свободные сибирские крестьяне уже обзавелись оружием. Спешнев позволил себе рассуждать, что, если армию уведут на восток, за Урал, Москва и Санкт-Петербург останутся незащищенными и уязвимыми. Петрашевский же побледнел и оборвал разговор. Одно дело было обсуждать реформы за бокалом вина, совсем другое – планировать вооруженный мятеж. Несмотря на все свои веселые провокации, Петрашевский свергать царя вовсе не хотел.
Степень, до которой Петрашевский потерял контроль над своим собственным кругом, стала ясна, когда некоторые его участники начали в предельно ясных выражениях обсуждать необходимые действия. Однажды вечером за ужином Федор прочитал знаменитое открытое письмо Белинского к Гоголю, в память о потерянном друге и наставнике – Белинский недавно скончался, и примириться им было уже не суждено. Письмо обличало крепостничество и призывало правительство следовать нормам права: «А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей! Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Вот вопросы, которыми тревожно занята вся Россия в ее апатическом сне!» [101] Комнату заполнил рев согласия, но Петрашевский попытался успокоить аудиторию: да, реформа была необходима, но не было причин, мешающих ее проведению надлежащим образом. Нужно только изменить законы, а остальное, несомненно, приложится.
Спешнев уже поставил крест на Петрашевском. Не было больше нужды спорить с такого рода людьми. Вместо этого в доме поэта Сергея Дурова он начал взращивать собственный кружок, доступный только по приглашению. Среди приглашенных был и Федор Достоевский.
Они по-прежнему обсуждали искусство, музыку и поэзию: большинство участников кружка были писателями. Здесь, среди друзей-единомышленников, они чувствовали себя свободными в обсуждениях идей, даже самых опасных, о которых в круге Петрашевского заговаривать не стоило. Их связь была настолько крепка, что, услышав о денежных трудностях Достоевского, Спешнев одолжил ему 500 рублей – сумму, которой большинству хватило бы на несколько месяцев. Отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад, такой уж он человек. Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель [102]. Вместо возврата долга на следующей встрече Спешнев предложил Достоевскому написать призывающий к восстанию памфлет, который они тайком вывезут из страны, чтобы напечатать в Европе. Кто-то заговорил о том, чтобы добыть собственный печатный пресс. Восхищенные собственной смелостью, они подначивали друг друга. Спешнев начал работу над текстом клятвы, которую все должны подписать, чтобы связать свои судьбы: «Я, нижеподписавшийся, добровольно, по здравом размышлении и по собственному желанию, когда Распорядительный комитет общества решит, что настало время бунта, обязываюсь, не щадя себя, принять полное и открытое участие в восстании и драке, вооружившись огнестрельным или холодным оружием…» [103] В эти последние дни я и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего положения [104].
Вскоре после этого Федор провел ночь в гостях у Аполлона Майкова, надеясь, что интимность позднего разговора поможет убедить его присоединиться к заговору. Едва только Федор натянул красную рубаху с расстегнутым воротом, в которой спал, они принялись обсуждать оба кружка, Петрашевского и Дурова. Достоевский знал, что Майков симпатизирует их идеалам, оставалось выяснить только, готов ли он к действиям.
– Вы, конечно, понимаете, что Петрашевский болтун, несерьезный человек и что из его затей никакого толка выйти не может, – говорил Федор [105]. – А потому из его кружка несколько серьезных людей решились выделиться (но тайно и ничего другим не сообщая) и образовать особое тайное общество с тайной типографией, для печатания разных книг и даже журналов,
