2 декабря. Стоят десятиградусные морозы при полном отсутствии снега. Тянет легкий ветер, по улицам носится пыль, ездим на колесах.
6 декабря. Много толков вызывает обыск, произведенный за границей в редакции «Освобождения». Как, на основании каких прав ухитрился добиться этого Плеве — интересный вопрос. То-то, вероятно, переполох произошел среди тайных корреспондентов этого нового «Колокола»! К счастью, никаких адресов не захвачено: об этом Струве заявил в письме в редакцию, кажется, «Франкфуртской газеты».
Либеральные кружки негодуют на Ивана Ивановича Янжула[61], — когда-то ярко-красного (в московские времена его деятельности), а теперь перешедшего под правительственный стяг. Мещерский[62] оказывается пророком: «лучший способ борьбы с российскими либералами — это производить их в действительные статские советники!»
7 декабря. Слышал много негодований из-за проектирующегося перехода податных инспекторов в министерство внутренних дел. Чуть не половина инспекторов грозит уходом со службы; думаю только, что ярые слова эти произносятся ими везде, кроме… здания министерства. Может быть, два-три человека уйдут, а остальные — переведи их хоть в департамент полиции — останутся!
8 декабря. Забавный курьез. Кто-то, фамилию забыл, — вздумал издать сборник речей императора Александра III; для этого перерыл «Правительственный вестник», где помещались они в свое время, и представил в цензуру… цензура запретила. Стало быть, одно из двух: либо Александр III говорил нецензурные речи, либо они таковы, что в большом количестве показывать их не следует!
Антоновский[63], переводчик Ницше, рассказывал мне следующий эпизодик. Несколько лет тому назад издан им был «Заратустра», цензура сделала массу урезок.
Тогда, приступая ко 2-му изданию, он все эти вырезки вставил, представил книгу в цензуру, и типография получила ее обратно неразрезанной при выпускном билете. Таким образом, 2-е издание проходит нередко с вычеркнутыми раньше местами: весь фортель заключается в том, чтобы типография вогнала книгу с добавками йота в йоту в прежний размер, тогда гг. цензора, сверив формат и количество страниц, пропускают, не читая. Правнуки не поверят нашим рассказам о том глумлении, которому подвергаются рукописи в этом анафемском учреждении!
9 декабря. Саней нет до сих пор и в помине. Поразительно темные утра: в половине девятого едва начинает брезжить слабый свет; везде видны горящие лампы. Воздух полон не мглою, а чем-то коричневатым, словно бы густым дымом от торфа. Электрические фонари на улицах тушат в четверть девятого.
13 декабря. Вчера в церкви ев. Спиридония (в Александровском саду) служил обедню Иоанн Кронштадский. Народу была гибель по обыкновению, толпа стояла и дожидалась его и на улице. Во время богослужения вдруг с хор перегнулся какой-то мужчина и исступленно крикнул: «Отец Иоанн — Господь Саваоф»!
Полиция добралась до него и вывела; прошло немного времени — в экстазе выкрикнула то же самое женщина.
Такие истории, говорят, происходят почти на каждом служении о. Иоанна. Поразительно он захватывает толпу!
Отец Иоанн Кронштадский
20 декабря. С минуты на минуту ждем войны с японцами. Уверяют, будто на третий день праздников объявят ее.
23 декабря. Есть сведения, что государь в сильно угнетенном состоянии духа и последние несчастия свои приписывает проклятиям армянского духовенства. Смерть племянницы, приехавшей с отцом по приглашению его на охоту, затем случай с собственной дочерью — ей дверцей кареты отхлопнули палец, и его пришлось ампутировать, болезнь жены — все это разом свалилось на него и подавило.
Суворин — весьма осведомленный старик — поет в своем «Новом времени» о «весне», конечно, иносказательной; ходят радостные слухи о близких реформах, конституции, падении Плеве и т. д., и т. д. И в общем не верится ничему… Для крупных реформ нужен и крупный характер, особенно при наличности гг. Плеве и присных его! Рассказывают, что государь и вел. князь Александр Михайлович изыскивают слово, в какое переименована у нас будет конституция.
28 декабря. Клейгельс действительно назначен киевским и волынским генерал-губернатором. Полная неразбериха у нас наверху: и Богу пытаются служить и чертям свечки ставят!
Недаром острят по городу, что теперь для карьеры надо поступать только в городовые: дальше дорога открыта!
31 декабря. Умер Василий Львович Величко[64], с позволения сказать поэт, и с еще большего позволения — переводчик с восточных языков, которых он не знал совершенно. Личность во всех отношениях второстепенная и притом враль первой руки. Явившись однажды из Тифлиса, где он получил хлебное местечко редактора газеты «Кавказ», на один из «литературных» обедов (наши литераторы теперь все обедают, или ужинают, или чествуют друг друга по ресторанам и, разумеется, «литературно») и начал рассказывать.
— Вышел я, — говорит, — однажды из Тифлиса в горы, гуляю, вдруг на меня наскакивают разбойники. Выхватили кинжалы: дэньги, кричат, подавай или убьэм!
— Друзья, — говорю я, — я бедный поэт, у меня нет ничего…
— Кто ты такой?
— Я Величко…
— А, Вэлычко… Знаэм; наших паэтов харашо пэрэводишь. Атпусти его, ребята…
Даже привычные российские литераторы — встретили такой рассказец молчанием и покряхтываньем. Записал все это дословно, как передавал мне в свое время покойный А. К. Шеллер (Михайлов)[65], присутствовавший на этом обеде.
Я не разделяю взгляда, по которому про покойников надо говорить лишь хорошее. Надо говорить правду; иначе внуки и праправнуки наши канонизируют какого-нибудь такого субъекта, что все святые будут в претензии!
6 января. 4 января закрыли съезд по техническому образованию. Съезд собирался в здании университета, и что ни день, там разыгрывались инциденты. Право входа на заседания имели лишь члены; тогда, чтобы дать возможность проходить всем, члены перестали предъявлять свои билеты и поснимали значки. Секции, собранные для обсуждения вопросов о коммерческом образовании, рассуждали громоносно о вреде и позорности земских начальников, другие — технические — о свободе печати и конституции… Вопросы, несомненно, благие, но кончились они грандиозным скандалом и кошачьим концертом, устроенным двум каким-то участникам кишиневского погрома, а на другой день съезд был закрыт, и здание университета оцеплено городовыми и околоточными надзирателями.
