— А вдруг немец сунется? Он хоть и не любит ночью воевать, да на войне всякое возможно. Глядишь, разбередили вы его своими речами.
Пулеметчики советуют мне:
— Скажите лейтенанту нашему: может, он кого и пошлет искать…
Ничего другого не остается. Вконец удрученный — может быть, в поле мается раненый сержант, — спешу обратно. Тороплюсь и вместе с тем стараюсь идти как можно осмотрительнее — долго ли без провожатого в темноте сбиться…
Наконец, добираюсь до окопа, откуда уходил с сержантом.
— Беда! — первым долгом говорю лейтенанту, который провожал нас. — С тем сержантом беда, которого вы мне дали…
— Какая беда? — недоумевает лейтенант. — Да вон он, — показывает в дальний край окопа. — Вернулся и спит.
— Вернулся? Спит? — я, кажется, немею от изумления.
— Ну да, вернулся, доложил, что вы ушли из-за обстрела, и лег спать. Я думал, что вы прямиком на КП батальона пошли, не заходя сюда.
— Вот как! — Меня мгновенно охватывает бешеное желание — подойти к безмятежно спящему моему «охранителю», садануть его сапогом в бок и высказать ему все, что я о нем думаю. С трудом сдерживаюсь. Только говорю лейтенанту: — Когда проспится — спросите, почему он удрал от меня! И дайте мне провожатого до КП батальона. Темно, как бы не заплутаться.
— С сержанта спрошу! — успокаивает меня лейтенант. — А заплутаться не бойтесь. Вы теперь даже один, без связного, дойдете, и самым прямым путем. Вечером артиллеристы к своему НП связь протянули, она возле нас проходит и дальше возле батальонного КП. Идите по «нитке» — по телефонному проводу — не собьетесь.
По «нитке» так по «нитке». В самом деле, люди устали после боя, а я еще буду таскать с собой связного. Доберусь сам!
Лейтенант выходит со мной из окопа, нагибается:
— Вот она!
«Нитка» — телефонный провод — в моей руке. Я прощаюсь с лейтенантом. Темнота за время, пока я вел передачу, еще больше сгустилась. Провод, положенный прямо на землю, почти не виден. Только там, где он повис на упругих стеблях бурьяна, его еще как-то можно если не разглядеть, то хотя бы угадать. Поэтому я иду почти все время касаясь «нитки» и очень боюсь ее потерять. Пройдут месяцы, я стану бывалым фронтовиком, и хождение по «нитке» станет для меня делом привычным. Но в ту первую мою ночь на передовой «нитка» была для меня поистине спасительной нитью. Я боялся перепутать ее с какой-нибудь другой: на поле всяких проводов протянуто немало — и своих, и тех, что от немцев остались, пойдешь не по тому, приведет неведомо куда…
…Перебирая провод, иду медленно. Темнота густеет. Небо закрыли тучи, начал накрапывать дождь. Не велик, так, моросит. Однако трава, по которой иду, мгновенно стала влажной, а когда проходишь через бурьян — словно мокрыми швабрами оглаживает. Провод в моей руке стал холодным и скользким, похожим на бесконечно длинного дождевого червя. Скорее бы добраться до КП батальона.
Что это?
Откуда-то из темноты доносятся, еле слышные сквозь шуршащий по траве дождь, звуки музыки — плавной, печальной. Пианино или рояль… Уж не мерещится ли мне: концерт на поле боя. Играет радио? Но откуда оно здесь, в пустынном ночном поле? И почему звучит словно из-под земли?
Прислушиваюсь еще. Да, музыка… Что это? Оттуда же донесся не то стон, не то крик — хриплый, прерывистый. Вот снова… Раненый, которого не нашли?
Делаю шаг в сторону тревожащих меня звуков. Оглядываюсь: не потерять бы провод. Примечаю — вот здесь, он, возле репейников со сбитыми макушками.
Поспешно иду, путаясь ногами в намокшей от дождя траве. Музыка все слышнее… Иду во тьме, как по радиомаяку. А голоса больше не слышно…
Вот музыка звучит уже совсем ясно. Все та же плавная, грустная мелодия, в нее вплетается нежный женский голос.
Передо мной — измятый, перепутанный, намокший бурьян. Не без труда раздвигаю его — и ноги скользят по вывороченной на поверхность глине. Воронка? Кажется, здесь был окоп… Окликаю:
— Есть кто?
В ответ сквозь музыку едва слышен стон.
Делаю шаг — и соскальзываю вниз, едва не упав. Здесь еще темнее, чем наверху, в бурьяне. Но откуда свет — еле заметный, зеленоватый…
Светит зеленый глазок контрольной лампочки полевой рации в железном ящике — она лежит на боку, сверху на ней — перепутанные стебли бурьяна. Прямое попадание. Рацию свалило, но она осталась цела, только сбилась настройка. Иначе бы не звучала музыка; включать рации разрешено только для служебных переговоров.
Но я же слышал стон… Или мне почудилось?
Нет, не почудилось. В нескольких шагах от рации недвижное тело. Я нагнулся. Раненый слабо шевельнулся. Я еле разобрал:
— Помоги, друг…
— Сейчас, сейчас! — засуетился я. Подхватил раненого под мышки, стал приподнимать. Он громко застонал:
— Оставь. Невтерпеж!..
Что же делать? Вдруг у него такое ранение, что его опасно тащить без носилок?
— Куда ранило?
Ответа я не услышал. Раненый лежал недвижно, безмолвно. Только можно было уловить, и то с трудом, его хрипловатое, учащенное дыхание. Наверное, вот так, без сознания, он лежит давно — ранило его скорее всего днем. И не перевязанным остался?..
— Куда тебя ранило? — повторил я вопрос. — Перевязать надо! Где раны у тебя?
— Везде… — шепнул раненый, — осколки… насквозь…
Осмотреть? Найти раны? Но как это сделать в кромешной тьме, под непрекращающимся дождем? Будь у меня фонарик или хотя бы спички. Но откуда у некурящего спички?
— Слушай! — сказал я раненому. — Сейчас тебя к «нитке» подтащу. И схожу за санитарами. Мы придем с носилками. Потерпишь?
В ответ я услышал только горячечное дыхание. Снова впал в беспамятство? Может быть, из-за него и не мог раньше позвать на помощь? Ведь сколько людей за время боя и после прошли мимо и не заметили. Да и не просто разглядеть воронку или окопчик в бурьяне. Кто он, этот человек? Скорее всего корректировщик огня, вон ведь сколько артиллерии понаставлено… Да какое имеет значение, кто он? Раненый. И его надо спасать Надо успеть спасти. Не исключено — каждая минута промедления грозит ему смертью. Может быть, кровью истек…
Я подхватил раненого, приподнял, потащил, стараясь действовать как можно бережнее. Вытащить его наверх было невероятно трудно. Сначала я посадил его спиной к полуосыпавшемуся краю ямы, потом вылез, нагнулся, снова взял под мышки, потянул. Раненый застонал.
— Потерпи, потерпи! — твердил я, пятясь в сторону «нитки» и таща раненого. Ноги его безвольно волочились, руки висели безжизненно. Тащить его по неровной, покрытой клочковатой травой земле, набухшей от дождя, было чрезвычайно трудно, он казался мне колоссально тяжелым. Ноги путались в мокрых, цепких стеблях, скользили по раскисшей от дождя почве. Но я тащил, упорно тащил…
