Вдруг раненый проговорил внятно:
— Брось меня!.. Брось! Невмоготу мне… Больно!
Меня обдало жаром: а что, если он умрет у меня на руках? Положить? Но как мы его найдем потом, в кромешной тьме, которая тем больше сгущается, чем сильнее идет дождь. А он идет, идет, и шум его нарастает. Гимнастерка моя уже промокла почти насквозь, промокло все обмундирование, это связывает мои шаги. Раненый, кажется, с каждым моим шагом становится тяжелее.
По моим расчетам, я должен был уже дотащить раненого до провода — ведь идти мне шагов пятьдесят, не больше. Это расстояние, кажется, уже преодолел… Но где же провод? Неужели в темноте я не заметил его, перешагнул… Ничего мудреного, провод мог влипнуть в землю, остаться незамеченным — такая темь и мокреть! Где теперь искать провод? Там, где я уже прошел? Или там, куда еще не дошел?
Кажется, даже холодный пот проступил у меня на лбу. Потерять «нитку», нить жизни для человека, судьба которого сейчас зависит в большой мере только от моей расторопности?
Оставив раненого, пригнулся к земле, не замечая, как в спину мне барабанит дождь, и начал лихорадочно присматриваться, шарить по земле взглядом, ногами и руками. Под пальцы попадало все — стебли травы, комья земли, корни, — все, кроме провода…
Но вот, вот провод! Я его держу в руке. Но тот ли?
Я приподнял, потянул… прикинул направление. Кажется, провод тот. Побежал обратно к раненому, закричал:
— Нашел! Нашел!
Раненый шевельнулся, что-то пробормотал и снова замолк.
— Сейчас, сейчас! — старался я утешить его.
Снова подхватил раненого под мышки и потянул к «нитке». Вложил провод в вялую, прохладную, мокрую руку, сжал ему пальцы:
— Держи, не выпускай! Ни в коем случае не выпускай, слышишь?
— Слышу… Рацию принеси!
— Да шут с ней, с рацией! Тебя спасать надо!
— Принеси! Я за нее отве… Принеси!
Сорвавшись с места, я побежал туда, где осталась рация. Она по-прежнему мерцала зеленым глазком, и все еще звучала музыка — только совсем другая, разухабистая, подпрыгивающая, такая неуместная в этом темном тревожном поле. Я схватил рацию обеими руками, побежал к нитке. Бежал, спотыкаясь, а в моих руках, в скользком холодном железном ящике билась чужая, да, чужая, враждебная музыка — в нее вплелись два голоса, два речитатива, можно было разобрать, что поют на немецком языке.
Я подбежал к раненому:
— Вот она, твоя драгоценная… Успокойся, — и положил рацию возле него. Как только я коснулся ею земли, рация замолкла — наверное, от какого-то моего движения звук выключился сам. Только зеленый глазок продолжал светиться еле приметно.
— Выключи! — вдруг четко, внятно проговорил раненый. — Выключи, а то батарея сядет! — и бессильно откинул голову назад. В темноте матово белело его лицо. Только теперь я разглядел: совсем молодой. Наверное, моложе меня. Снова неподвижен, глаза закрыты. Неужели опять потерял сознание? Нет! Снова слышу тихий, слабый, но требовательный голос:
— Выключи!
— Вот далось! — рассердился я. — Да не знаю, где тут выключается.
— Дай!
Я подвинул рацию к раненому вплотную. Он с усилием поднял руку, тронул какой-то рычажок на панели, и зеленый огонек погас.
— «Нитку» снова зажми! — напомнил я. Раненый послушно потянулся к проводу, но нащупать его не смог. Как и в первый раз, я вложил провод в его пальцы, крепко сжал их:
— Не выпускай! — и побежал вдоль провода, на ощупь бегло перебирая его.
Несколько раз упал, споткнувшись на неровностях почвы или зацепив сапогом за спутанную траву. Вскакивал, хватался за «нитку» и снова бежал, бежал… Мне казалось, бегу целую вечность. А кругом все темнота и безлюдное поле, и шелест неутихающего дождя. Когда же, скоро ли провод приведет меня на КП батальона?
Но вот меня окликнули:
— Стой! Кто идет!
— Свои! — я назвал себя. Оказалось, наконец-то, я уже на КП батальона.
— Товарищ старший лейтенант! — услышал я голос Гастева. — А я вас давно жду…
— Потом, потом поговорим, — отмахнув дверной полог, я влетел в землянку комбата. Он спал.
— Санитаров! — прокричал я ему. — Товарищ капитан, срочно санитаров!
Через пять-шесть минут я с двумя солдатами, один из которых нес свернутые носилки, и с батальонным фельдшером Заборовым, моим приятелем еще с тех дней, когда я служил в батальоне, бежал обратно, снова ориентируясь по нитке. Капли дождя падали на наши разгоряченные лица.
Вот мы и добежали. Радист лежал возле провода, но не держась за него.
— Скорее, Миша! — торопил я Заборова. Он опустился возле раненого, смахнув с бедра толстую, набитую бинтами сумку, склонился, что-то делая обеими руками.
— Пульса нет! — Заборов поднялся. — Напрасно спешили…
«Это я виноват, я! — жестко сказал я себе. — Долго провозился! И на то, чтобы принести рацию, потратил какие-то минуты. Может быть, этих самых минут и не хватило…»
И только теперь я заметил, что зеленый огонек рации снова светит. Значит, в самые последние мгновения радист снова включил ее? Зачем?
Я смотрел на зеленый огонек, еле теплящийся в черной темнотище пасмурной ночи. А вокруг по измятой за день траве затихшего бранного поля бесстрастно, равнодушно шелестел, шелестел дождь.
Прошло много лет, а я все помню того радиста. Человека, которого я не сумел спасти…
Поздно ночью вернулся на полковой КП. Все, кто мог спать, уже спали бодрствовали только наблюдатели и телефонисты. Да в землянке, в той самой, в которой днем я допрашивал пленных, за столом, на котором мерцала трофейная плошка, сидел Карзов, склонившись над какой-то тетрадью.
— Что сочиняешь? — спросил я его. — Дневник?
— Вроде того, — оторвался Карзов от тетради. — Делаю запись за сегодняшний день в журнал боевых действий полка. На передовой уже побывал, уточнил рубежи, донесение отправил, теперь вот фиксирую для истории. Ты знаешь, сколько раз сегодня немцы переходили в контратаки? Восемь раз! Танками и пехотой. Перед передним краем полка десять сожженных немецких танков красуются…
— За каждый день в журнал записываешь?
— За каждый! С самого начала войны. Про все дела… Когда я еще командиром роты был, на Северо-Западном, и про меня запись сделали.
— О чем?
— О том, как я со своей ротой, в сорок втором дело было, полтора месяца в лесу, у фрицев в тылу, им всякие неприятности чинил. По дорогам они ездить опасались…
— О! Значит, ты в историю попадешь.
— Все мы, брат, в историю попадем. Если возьмем Тросну.
Двадцатого июля. — Шопен. — Ночные призраки. — Нас атакуют танки. — Цель близка. — Что отмечено приказом. — В Тросне. — Почти легенда.
