— Передайте Шуре от меня приветы. Я не знаю, увидимся ли мы с ней когда-нибудь. Я возвращаюсь обратно на Запад.
По дороге домой я увидела церковь. Она была открыта, и я зашла туда. Еще до войны Сталин опять разрешил открыть церкви…
Церковь была почти пустой. Возле алтаря две старушки стояли на коленях, усердно молились и били поклоны. Я тоже стала на колени…
За последние дни, после посещения Шуриной мамы, я очень серьезно начала думать о возвращении на Запад. Нина все же решила идти со мной, но мы об этом, кроме мамы, ни с кем не говорили. Перед самым отъездом я еще раз пошла с мамой на базар, чтобы продать пару платьев и взять с собой немного денег. Была уже осень, и воздух стал прохладнее. Надо было подумать и о теплой одежде, тем более, что мы не могли представить, что нам предстоит в пути.
Возвращаясь с мамой с базара, я с удивлением заметила, что встречные красноармейцы отдают мне салют. Мама тоже испугалась. Вначале я недоумевала, но потом поняла — на мне был красивый тирольский костюм с погонами и полосками по обеим сторонам юбки. И встречные красноармейцы принимали это за военную форму какого-то высшего чина. И мне ничего не оставалось делать, как тоже салютовать в ответ. А дома мы смеялись…
Итак, уже более трех месяцев мы пробыли дома, не регистрируясь в НКВД, никуда не уезжая на работу. Официально репатриантам разрешалось оставаться дома всего две недели. Нам всем стало ясно, что дальнейшее пребывание без разрешения могло быть опасным. Для нас с Ниной пришло время либо двигаться на Запад, либо попасть в лапы НКВД. Но мы уже решили…
Рано утром в день нашего отъезда я пошла на вокзал и купила два билета вплоть до польской границы. Наш поезд уходил около десяти часов вечера. Отцу мы сказали, что едем в гости к одной из теток. Иван провожал нас до вокзала.
— Не забудьте же писать, — сказал он, прощаясь.
Я удивленно посмотрела на него. Знал ли он о нашем намерении? Если да, то от кого? Или же он просто догадывался, что мы уходим туда… Но Иван только улыбался. Мы все еще раз обнялись и поцеловались. Я ничего ему не сказала…
На вид большинство пассажиров в поезде были спекулянтами. И почти все они ехали в том же направлении, что и мы, — вплоть до польской границы. Там за продукты они выменивали одежду, табак, сигареты и прочее. А возвратясь сюда, все продавали втридорога. Кроме них, в поезде было много красноармейцев. Эти возвращались из отпуска на службу в оккупированные страны.
Ночь в поезде прошла довольно спокойно. Нам с Ниной удалось даже немного вздремнуть. Но под утро, часа в четыре, в Полтаве, объявили контроль. В вагон вошел вооруженный красноармеец и стал проверять билеты и бумаги. Когда очередь дошла до нас, мы с Никой показали свои билеты.
— А ваше разрешение городской комендатуры на поездку? — спросил военный.
— У нас его нет, — ответила я.
Я совершенно забыла о том, что после войны запрещалось ездить из одного города в другой без разрешения городских властей.
— Мы только недавно приехали из Германии и ищем своих родителей, — отвечала я.
Такой ответ звучал довольно правдоподобно. В то время многие репатрианты, возвратясь на родину, не сразу находили своих родственников. Война разбросала людей во все концы. Тысячи погибли, другие эвакуировались, многих угнали немцы в последние дни отступления. Но красноармеец был невозмутим:
— Пойдемте со мной! — сказал он.
Мы сошли с поезда и поплелись за ним к его дежурке, тут же на вокзале. А там уже было человек пятнадцать таких же, как и мы, — без разрешения на поездку. У некоторых были даже билеты.
В дежурке нам объявили, что каждый должен заплатить сто рублей штрафа и может идти. Мы с Ниной были последними.
— Откройте, пожалуйста, чемодан, — сказал военный.
Я открыла чемодан, и он начал рыться в нашем барахле. С самого дна он вытащил немецко-английский и англо-немецкий словарь, который мне еще в Тироле оставил Роберт. Он начал перелистывать страницы.
— Что это? — спросил он.
— Это немецко-английский словарь, — ответила я.
— А зачем он вам? Вы говорите по-английски?
— Нет, но я хочу изучать английский язык.
Он опять начал перелистывать страницы, потом показал пальцем на слово.
— Что это значит?
Я нагнулась над словарем и прочла.
— Это «плэт», то есть по-английски это — тарелка.
— А это? — продолжал показывать он и на другое слово.
— Это значит «ту го», то есть — идти.
Через несколько минут он, вероятно, убедился в том, что книга не какая-то запретная литература и возвратил ее мне.
— А что это у вас так мало вещей из Германии? — спросил он.
— Мы оставили некоторые вещи у бабушки, — продолжала я так же невозмутимо врать.
— А как там в Германии? — опять спросил он.
— Плохо, — ответила я.
— А как там живут люди?
— Некоторые хорошо, другие хуже.
— Где, вы говорите, ваши родители? — спросил он.
Я не помнила, сказала ли я ему, где наши родители. Может, он хочет поймать на удочку, подумала я.
— Мы не знаем, где наши родители. Нам сказали, что они уехали в Галицию, на запад Украины. Поэтому мы и едем в этом направлении.
— С каждой из вас по сто рублей, — сказал он и захлопнул наш чемодан.
— У нас нет денег, — ответила я.
— Тогда я должен вас запереть.
Мы с Ниной переглянулись.
— Тогда запирайте, — ответила я.
Красноармеец молча повел нас в комнату рядом с его дежуркой и запер ее снаружи.
— И не думай отдать ему наши последние деньги, — сказала Нина, когда мы остались одни. — Подождем немного, он все равно нас выпустит.
Так и вышло. Красноармеец вернулся через полчаса, открыл дверь и отдал нам наш чемодан:
— Убирайтесь вон, чтоб я вас здесь на станции больше не видел, — сказал он. — Иначе, если попадетесь, я должен буду отвести вас в главную комендатуру.
Взяв наш чемодан, мы с Ниной ушли подальше от дежурки военного, но остались на территории вокзала. Скоро мы опять увидели кучку спекулянтов и направились к ним. Эти всегда знали, когда и куда шел поезд. Через каких-то полчаса пришел товарный, и нам сказали, что он едет прямо во Львов, к польской границе.
С группой мешочников мы влезли в пустой вагон. Когда все уселись и, задвинув дверь, начали ждать отхода поезда, дверь вдруг отворилась и красноармеец с монгольскими чертами лица и винтовкой в руках крикнул:
— Выходите! Все выходите! Ехать здесь запрещается!
Но никто из сидевших не двигался. Тогда, вскочив в вагон, он начал нас выталкивать:
