На пятый день нашего пребывания в этом львовском аду рано утром я увидела, как на станцию медленно въезжал странный состав. Большинство вагонов были открыты и нагружены соломой, сеном и разным барахлом. В других, тоже открытых вагонах, стояли коровы и лошади. Только несколько вагонов были закрыты. Через несколько минут, когда состав остановился, из этих закрытых вагонов начали выходить люди: женщины в белых платочках, мужчины — в поношенной одежде. Детей нигде не было видно. А если они и были, то, вероятно, еще спали.
Эти люди не были похожи на репатриантов. Они также не были военными. Не долго раздумывая, я направилась прямо к ним и спросила одну из женщин, кто они.
— Мы поляки, — ответила она. — Мы возвращаемся из Сибири домой, в Польшу.
Теперь мне стало ясно. Это были польские крестьяне, которых в 1939 году, после раздела Польши между Советским Союзом и Германией, мобилизовали на работы в Сибирь. Теперь этих поляков советское правительство обменивало на проживающих в Польше украинцев.
Поняв все это, я тотчас подумала, что этот транспорт может быть нашим единственным шансом пробраться дальше, и сразу загорелась этой идеей.
— А вы могли бы спрятать мою сестру и меня в вашем транспорте? — спросила я женщину дрожащим от волнения голосом. — Мы хотим переехать через границу.
Я знала, что поляки не любят Советский Союз и не выдадут нас. Видя, что женщина колеблется с ответом, я добавила:
— У нас нет денег, чтобы заплатить вам. Но у меня есть две простыни, которые я могу оставить вам. Спрячьте нас в сено. Нам бы только через границу, а дальше мы пойдем сами.
Женщина оглянулась. Вблизи нас никого не было. Затем она сказала шепотом:
— Приходите, когда стемнеет. Поезд будет стоять здесь до вечера.
— Хорошо! — ответила я и побежала к Нине.
Когда начало темнеть, мы с Ниной пошли к составу поляков.
— Вот наш чемодан. Поставьте его вместе с вашими вещами, — сказала я той польке, с которой договаривалась. Тут же я вынула две простыни из чемодана и отдала ей. После этого мы с Ниной залезли в соседний вагон и зарылись в нем в сено.
Но состав не отходил еще довольно долго. Наконец поздно ночью он двинулся. Однако на границе, которая была всего в нескольких километрах от Львова, поезд опять остановился. Здесь был пограничный контроль. Минуты решали нашу судьбу.
Мы с Ниной лежали молча и не двигались. До нас доносилась польская и русская речь — грубые ругательства пограничников, ржание лошадей, мычанье коров и лай собак. По этим звукам мы чувствовали, что контроль все ближе подходил к нам. Мы могли уже ясно слышать, какие вопросы пограничники задавали полякам и что те на них отвечали. Нам было слышно, как открывали сундуки и чемоданы для проверки и как их потом бросали обратно в вагоны. Вдруг, почти рядом с вагоном, я услышала голос той польки, которая спрятала нас:
— Господи! Господи! Выходите поскорее. Выходите и уходите прочь, а то мы все пропали.
— Но куда же мы теперь пойдем? — немея от ужаса, отозвалась я шепотом.
Затем раздался голос мужчины:
— Идут! Идут! Они проверяют сено штыками!.
— Куда же мы пойдем, — опять сказала я. — Ведь нас на месте расстреляют!
— Если вас здесь найдут, — послышался другой мужской голос, — весь транспорт будет задержан!
— Мы рискуем своей головой, — услышала я еще чей-то голос.
— Если нас найдут, мы вас не выдадим! — бросила я в ответ.
— Уходите! Уходите! — почти в панике умоляла нас женщина. — Вот ваши простыни! — и она бросила нам наверх наши две простыни и чемодан.
— Но куда же? — спросила я уже в отчаянии.
— Куда хотите, только прочь отсюда! — ответила та же женщина.
Вдруг все голоса замолкли. Совсем рядом послышалась какая-то возня, и опять все затихло. Тогда мы с Ниной взяли свой чемоданчик и простыни и начали вылезать из сена. Стояла безлунная, темная ночь. От неподвижного лежания в сене наши ноги почти не повиновались нам. Спотыкаясь в темноте, мы прошли пару шагов вдоль транспорта. Вдруг я остановилась.
— Пошли, Нина, — сказала я, ухватив ее за руку. — Лезем в вагон с коровами и лошадьми!
Вагон, перед которым мы остановились, был без крыши, в нем стоял скот. Как только мы влезли в него и притаились — каждый в своем углу — под брюхами коров, совсем близко послышались голоса пограничников.
— Бумаги! Паспорта!
Они были почти рядом, в том же вагоне, где сидели поляки, которые выгнали нас. В то же самое время что-то сильно стукнуло чем-то тяжелым о наш вагон.
— Свет сюда! Здесь коровы и лошади! — раздался голос пограничника, и тотчас же свет прожектора упал почти рядом со мной под ноги лошадей и коров. Свет еще несколько раз прорезал тьму с одного конца вагона в другой и опять стало темно. Контроль пошел дальше… А через каких-то полчаса поезд двинулся. Мы с Ниной, скорчившись под брюхами коров и полумертвые от нервного напряжения, еле дышали. Но, наконец, мы были за границей!
Солнце еще не взошло, когда поезд остановился на одной небольшой станции. Здесь паровоз отцепили, вероятно, для перемены, и поляки начали медленно вылезать из своих вагонов. Нина и я тоже вылезли из нашего убежища. От ночной сырости и холода наши руки и ноги совсем закоченели. А от невероятного волнения мы почти забыли о голоде. Только увидев, как польские крестьяне готовили перед вагонами себе завтрак, мы почувствовали, как нам хочется есть. Дрожа всем телом, мы шли вдоль состава, держа в руках наш чемоданчик, и смотрели, как на наскоро сделанных из кирпичиков печках жарилось сало и яйца, варился кофе и чай. Я почувствовала, как мой желудок сжимается от боли. Мы жадно смотрели на эту пищу, но никто не предложил нам ни кусочка хлеба. А поляки, которые нас спрятали, а потом выгнали, с удивлением смотрели на нас, но ничего не говорили.
Куда теперь? Недалеко от станции я увидела несколько хижин.
— Пойдем туда, — сказала я Нине. — Может, там удастся чего-нибудь поесть. Может, там можно будет отдохнуть и помыться.
У одной хатенки, к которой мы приблизились, стояла молодая женщина. Возле нее лежал огромный пес. Завидев нас, он начал ворчать и пару раз залаял. Женщина пригрозила ему и поздоровалась с нами. Я рассказала ей, что мы беженцы и спросила, нет ли у нее чего-нибудь поесть. Она направилась в избу, дав нам знак следовать за ней. Там она предложила нам сесть на скамью, а сама пошла на кухню. Через пару минут она вышла с большой миской горячего молока и ломтем хлеба.
— Ешьте, что есть, — сказала она и поставила миску перед нами на стол. — А мне надо посмотреть за детьми. Я теперь одна с ними. Мужа убили на фронте.
