А я тогда входил в моду, мог себе позволить. Как же, только что закончил семейный портрет Александра Третьего, вот богатеи и рискнули пригласить меня.
– Я знаю, что позировал тебе Николай Второй, но не знал, что…
– Нет, Александр Третий и не позировал, так по фотографиям писал. Я приходил во дворец, осматривал комнаты, делал наброски. Но вот однажды мне решили показать Александра Третьего. Пришел, а его нет. Просили подождать. Я подошел к окну. И в это время зазвучал трубный сигнал. Выбежали караульные солдаты, построились, распахнулись ворота, и на полном скаку влетают царские сани, останавливаются у подъезда, служители под руки берут величественную фигуру императора. Потрясающее впечатление: я почувствовал себя в Вавилоне, ни дать ни взять Навуходоносор какой-то, даже холодок по спине пробежал. И что же? Меня вывели на лестницу, по которой должен был пройти государь, а я за эти мгновения должен был уловить выражение его лица, а писать по фотографии. Увидев меня с небольшим альбомом, царь намеренно замедлил шаг, благосклонно давая художнику шанс разглядеть его лицо, полюбоваться его фигурой. Ничего не поделаешь… Предводитель харьковского дворянства пообещал за семейный портрет хорошие деньги… Кстати, Иолочка, постойте минуточку, у вас такое выражение лица сейчас, что просто само просится на картину.
Серов достал свой альбомчик и тут же быстро стал набрасывать эскиз за эскизом…
«Не успел Серов по своему обыкновению выпить чаю, – вспоминала Ирина Шаляпина много лет спустя, – как мать заявила, что чувствует себя неважно и должна уйти к себе. Валентин Александрович сразу понял, в чем дело, схватил свой альбом и, сказав, что до смерти боится подобных «происшествий», поспешно простился и убежал домой.
На следующее утро наша семья пополнилась двумя близнецами».
Понятно, что Ирина Федоровна написала об этом со слов отца или матери. Счастливые родители назвали близняшек Татьяной и Федором.
И хлопотливая жизнь пошла своим чередом. Сохранившиеся документы проливают свет на некоторые из эпизодов того времени. В письме Теляковскому Шаляпин просит его принять, выслушать и по возможности зачислить в Большой театр Галину Ивановну Никитину, «носительницу удивительного голоса». Он глубоко уверен, что из нее получится «прекрасная певица». Он не скрывает от Владимира Аркадьевича, что ему будет очень приятно с ней позаняться, чтобы вполне оправдать свою рекомендацию. Но Теляковский не принял обладательницу удивительного голоса, она не готова к выступлениям в столичных оперных театрах, ей еще надобно учиться. И что же? Он сделал все, что мог… Пусть поработает… Не беда! Через год-два Галина Никитина засверкает на оперном небосклоне. Плохо то, что Горький заболел… Приехал из Петербурга, остановился в гостинице «Боярский двор», потом переехал на Воздвиженку, в угловой дом, и заболел. А дел было много, принимал участие в репетициях во МХТе, хлопотал об организации книгоиздательства в Женеве, сатирического журнала в России, читает, как всегда, много рукописей. А главное – революционное движение приобретало все более и более массовый характер, и Горький был к этому движению причастен самым непосредственным образом. Вот почему так редко виделись друзья в эти тревожные дни.
И Горький находил возможность давать о себе вести: «…Как быть с потребительским обществом? Будь добр, ответь определенно, когда именно ты можешь дать денег? Положение – критическое, деньги нужны до зарезу. Ответь. А я все еще болен…» 22 сентября 1905 года Горький пишет Шаляпину: «Милый друг – сердечно поздравляем тебя и Иолу Игнатьевну с новорожденными. Прошлый раз ждал тебя и Свободина со стихами – может быть, ты пришлешь его стихи сейчас? И сообщи – будешь ли петь в «Руслане», можно ли нам достать билеты?» 23 сентября Горький и Мария Федоровна Андреева слушали оперу «Руслан и Людмила», в которой Шаляпин исполнял партию Фарлафа. 26 сентября Горький снова пишет Шаляпину: «…снова пишу тебе о деньгах для Сормова. Прекращение платежей – это ерунда, но есть протестованные векселя. Вот и все. Будь добр, реши сегодня этот надоевший тебе – я знаю! – вопрос. Жду ответа! А что у Серова? Не знаешь?» Скорее всего, Шаляпин не смог решить этот вопрос в тот же день, и к вечеру Мария Федоровна напоминает: «Милый Федор Иванович! Алеша писал Вам давеча и просил ответа на свое письмо. Вам, может быть, было некогда ему ответить… Простите, что надоедаю Вам, но очень уж это нужное и важное дело – не откажите сообщить, как обстоят дела…»
Как-то Шаляпин сказал своему дорогому Алексе, что Серов только что закончил его портрет. Естественно, пошли смотреть; Горький был изумлен и обрадован; Серов тут же предложил написать портрет Горького, который сначала ссылался на занятость, но потом согласился позировать.
А в Москве становилось все тревожнее и тревожнее.
Наступили трудные времена. Беспокойно было на душе у Федора Ивановича. Чувствовалось, что предстояли большие испытания. Рабочие все чаще от слов переходили к делу, оказывая сопротивление жандармам. Уже не разбегались, как раньше, а встречали их градом камней и даже револьверными выстрелами. Так, на Страстном бульваре, рассказывали, у памятника Пушкину, жандармам не удалось разогнать рабочих, пришлось вызвать казаков и пехоту и только нагайками, шашками, штыками удалось размести от митингующих площадь. Булочники Филиппова на Тверской тоже пустили в ход камни и булыжники и несколько часов не пускали в пекарню полицию, которой показалось, что там засели подозрительные личности. Вскоре выяснилось, что все эти вроде бы случайные и разрозненные эпизоды городской жизни направляла опытная рука; за всеми этими событиями стояли пропагандисты, агитаторы, организаторы, поставившие перед собой задачу слить все эти мелкие ручейки недовольства в великое русло всеобщего московского бурного потока протестующих против самодержавия.
На крупнейших фабриках и заводах до поры до времени действовали тайные силы, внушающие рабочим недовольство существующим строем и порядками на фабрике или заводе. Возникали целые группы недовольных. Во главе их, как правило, вставали профессиональные революционеры, частенько бывавшие в Женеве и получавшие инструкции из заграничного центра, деньги, оружие, фальшивые паспорта… И происходили странные явления: на завод приходили чужие люди, бросали в рабочих звонкие фразы, призывали к забастовке, вместе с рабочими выходили во двор, на улицу, самые отчаянные подходили к соседнему заводу, прорывали кольца сторожей, входили во двор и расходились по цехам. Городовые, стоявшие у входов заводов, при встрече с такими по-боевому настроенными молодыми людьми тут же сникали, а потом старались незаметно исчезнуть. Ворвавшиеся таким образом рабочие во главе с агитаторами становились хозяевами положения: включали сигнальный гудок к прекращению работы, созывали на митинг, призывали к забастовке. Раздавались крики в поддержку, но были и такие, которые предлагали «бить бунтовщика» и возвращаться на работу. Но тут, как правило, вступали чужаки-пришельцы с угрозами побить предателей рабочего класса, «хозяйских подлиз». Тех же, кто и после этих угроз физической расправы продолжал призывать к благоразумию, пинками выталкивали из толпы, а в отделившихся бросали камни. После этого протестовавшие уходили, колеблющихся становилось все меньше и меньше, простым большинством голосов принималось решение бастовать. Агитаторы затягивали «Марсельезу», пришедшие вместе с ними дружно подтягивали, и боевая песня завершала начатое: души людей наполнялись боевым настроением и жаждой бороться за счастливую и радостную жизнь.
