Елизавета, добавляет Платтер, была «одета очень пышно, и, хотя ей было уже семьдесят (шестьдесят. – А. У.) четыре, выглядела очень моложаво; казалось, на вид ей не больше двадцати. Держалась она с достоинством и величественно».
Ссылаясь на заговоры Лопеса и Сквайрса, Платтер добавил: «Хотя ее жизни часто угрожал яд и многие злонамеренные заговоры, Господь чудесным образом всякий раз хранил ее».[1218] Однако, как сообщил Платтеру лорд-адмирал Ноттингем, ее величеству последнее время приходится больше заботиться о собственной безопасности, так как «недавно злодеи пытались отравить королеву, втерев порошок в кресло, на котором она обычно сидит и на которое кладет руки». Теперь она «отказывалась допускать кого-либо в свои покои без дозволения лорд-адмирала».[1219]
Через два дня после визита Платтера один безымянный гость не только не стал просить разрешения войти к королеве, но сделал то, что не делал до него ни один человек: он встал на пороге королевской опочивальни и мельком увидел Елизавету – совсем не «в пышном наряде» и держащуюся не «величественно и с достоинством», а только что вставшую с постели, полуодетую, без парика и макияжа.
* * *Эссекс прибыл в Нонсач в пятницу 28 сентября, через три с лишним дня после отъезда из Дублина. Он явился неожиданно, без приглашения, и потому его приняли холодно. Поспешный приезд перечеркнул замысел Эссекса вернуть себе прежнее положение при дворе и милость королевы. Не заехав к себе в Эссекс-Хаус, чтобы сменить изорванную, запыленную одежду, граф поспешно перебрался на тот берег Темзы у Вестминстера на пароме и поскакал во дворец Нонсач. В тот день при дворе был Роуленд Уайт, он и описал, что случилось.
Прибыв, Эссекс «поспешил в приемную [залу], а оттуда во внутренние покои, и не успокоился, пока не дошел до опочивальни королевы, где застал королеву только что вставшую с постели, с растрепанными волосами». На Елизавете поверх ночной рубашки было лишь простое платье, на ее морщинистом лице еще не было косметики. Эссекс увидел ее голову без парика, с редкими прядями седых волос, «висящих над ушами». Такой, без прикрас, королеву как физическое лицо имели право созерцать лишь ее самые доверенные дамы. «Многие дивились тому, – написал Уайт, явно преуменьшая, – что он так дерзко вломился к ее величеству, когда она была не готова к выходу, к тому же он не умылся с дороги, даже на лице у него были пятна грязи».[1220]
Пока королева, лишившись дара речи, смотрела на незваного гостя, Эссекс, полный раскаяния и подавленный, бросился к ее ногам. Стоя перед ней на коленях, он «целовал ей руки и ее белую шею, и они о чем-то тихо беседовали, что как будто доставляло ему большое удовольствие». Хотя до тех пор ни один мужчина не входил в опочивальню без приглашения, королева сохраняла спокойствие, не зная, грозит ей опасность или нет, и, как сообщил Уайт, «отнеслась к нему весьма снисходительно».
Однако позже, вечером, настроение королевы переменилось, и она «начала спрашивать о причине его возвращения, и не была довольна тем, что он уехал. Она приказала Эссексу не выходить из своей комнаты».[1221] В тот день она видела его последний раз в жизни.
* * *На следующий день Эссекса вызвали на заседание Тайного совета, где Роберт Сесил зачитал ему список из шести обвинений. Среди них были «опрометчивый отъезд из Ирландии, вчерашний дерзкий приход в опочивальню ее величества, слишком щедрое посвящение в рыцари».[1222] Его поместили под домашний арест под надзором лорда – хранителя печати Эгертона в его официальной резиденции, Йорк-Хаус. Жена Эссекса, Фрэнсис, была на последних сроках беременности; на следующий день она родила, но Эссексу не позволили навестить жену и новорожденного.
В народе нарастало недовольство из-за необъяснимого домашнего ареста графа. Эссекс забрасывал Елизавету письмами, объясняя, как он «горюет из-за того, что ее величество им недовольна». Он подробно рассказал о том, что случилось в Ирландии, и о тех распоряжениях, которые он оставил перед отъездом.[1223] В декабре здоровье Эссекса заметно ухудшилось, жене наконец позволили приехать к нему. Королева снова послала к графу своих врачей, дабы те осмотрели его и доложили ей о его состоянии. Прогноз оказался неутешительным: у графа нашли дизентерию; опасались, что он не выживет. Узнав об этом, Елизавета «была очень задумчива и грустна и послала к нему доктора Джеймса с каким-то отваром. Она просила передать, чтобы он утешился и что она, если будет на то Божья воля, сама приедет его навестить; приближенные заметили, что, когда она говорила, в глазах ее стояли слезы».[1224] Эссекс начал выздоравливать и возобновил попытки вернуть расположение королевы. Он прислал ей в Ричмонд новогодний подарок, королева «не приняла и не отвергла его». Подарок Эссекса остался в руках сэра Уильяма Ноллиса, контролера королевского двора.[1225] Леди Пенелопа Рич, сестра графа, в прошлом служившая фрейлиной, написала королеве прочувствованное письмо. В нем она защищала брата, порицала его врагов и жаловалась, что Эссекса не допускают к королеве, чтобы он не мог оправдаться лично. Елизавету разгневали «дерзость и самонадеянность» леди Пенелопы, она так и не простила ее за это.[1226] В конце января мать Эссекса, Леттис Ноллис, графиня Лестер, покинула свое загородное имение и приехала в Лондон, чтобы просить об освобождении сына.[1227] В следующем месяце она послала Елизавете платье через Мэри Скадамор, которая знала Леттис и симпатизировала ей еще с тех пор, как Леттис находилась на королевской службе.[1228]
Платье Елизавете понравилось, но она не приняла и не отвергла его, а лишь ответила: при нынешнем положении дел ей не пристало желать того, чего ей хочется; что же касается желания увидеть ее величество, поцеловать ей руки… и неудовольствия ее величества по отношению к нему, оно не уменьшилось, как не появилась и надежда на его освобождение.[1229]
Леди Уорик также пыталась защищать Эссекса и послала ему записку, в которой уверяла: если он приедет в Гринвич, где тогда находился двор, она изыщет способ впустить его во дворцовый парк, когда королева будет в хорошем настроении, чтобы он мог лично умолять ее о прощении.[1230] В марте Эссексу разрешили вернуться в Эссекс-Хаус, но по-прежнему на условии домашнего ареста – «по особому приказу ее величества». Ни жена, ни друзья туда не допускались. 5 июня графа увезли в Йорк-Хаус, где он предстал перед особой следственной комиссией, которая рассмотрела предъявленные ему обвинения. Эссекса признали виновным в неповиновении и нарушении долга, хотя и оправдали от более серьезного обвинения в неверности. В порыве самоуничижения Эссекс большую часть двенадцатичасового процесса стоял на коленях, но отказался признать себя виновным в неповиновении. Он признал, что «прискорбным образом обидел» ее величество, но упорно настаивал, что «не имел злого умысла». Его сняли со всех постов, он должен был оставаться под домашним арестом вплоть до особого распоряжения королевы.[1231]
