342
что, в сущности, не нуждалось в подтверждении: никогда и ни при каких обстоятельствах я не смог бы долго выдержать этого цирка. Все те же франты и те же щеголи верхом; в воскресенье красные, в понедельник серые пояса. Язык здесь вообще не нужен: каждый знает, что думает другой, еще прежде, чем тот откроет рот. Нет, лучше укрощать гиен, чем гладить барашков! В Веймаре нужно быть Гёте или его секретарем!» (письмо Кристине Хеббель от 24 июня 1858 г.).
Юный герцог и бюргерский сын
Трудно судить о том, что побудило Карла Августа пригласить в Веймар поэта, прославленного благодаря «Гёцу» и «Вертеру», а затем очень скоро ввести его в высшую совещательную и административную коллегию страны. Решающую роль тут, безусловно, сыграла симпатия, в то же время и большая доля восхищения восемнадцатилетнего молодого человека поэтом, который был восемью годами старше и о котором так много говорили и писали. Нам даже неизвестно, прочел ли принц драму о Гёце и роман о Вертере или только получил о них информацию от Виланда либо от Кнебеля. Из беседы о Юстусе Мёзере во время первой встречи в Веймаре Карл Август, во всяком случае, смог понять, что гениальный поэт интересуется проблемами управления государством. И все же вызывает удивление, с какой целеустремленностью молодой герцог добивался формального назначения Гёте веймарским министром. Может быть, он надеялся на то, что в старом правительстве повеет свежий ветер; может быть, он хотел иметь рядом сильную личность, ни с кем и ни с чем не связанную в этой стране; может быть, он нуждался в человеке, которому мог доверять благодаря личной симпатии, от которого мог ожидать не только естественной лояльности государственного деятеля, но и дружбы духовно–продуктивной личности — вся жизнь у обоих была еще впереди. Для придворных кругов и веймарского общества, как и для позднейших исследователей, было полной загадкой, почему герцог так стремился к союзу с Гёте и Гёте — с герцогом, в этом никак не могли разобраться.
То, что Гёте выбрал Веймар, также нелегко понять. Конечно, во Франкфурте он чувствовал себя неуютно. Структура власти и администрация имперского города давно окаменели. Ведущая роль принадлежала несколь–343
ким семейным кланам. Чтобы иметь право голоса и какое–то влияние, нужно было быть гораздо старше двадцати трех или двадцати четырех лет. Однако на рождество 1773 года он ответил на предложение Кестнера поступить на службу неподалеку от него (и, значит, Лотты) в следующих словах: «Мой отец, конечно, ничего не имел бы против, чтобы я где–то поступил на службу, да и здесь меня не удерживает ни любовь, ни надежда на карьеру […]. Но, Кестнер, те таланты и силы, которыми я обладаю, слишком нужны мне самому, с давних пор я привык следовать лишь своему инстинкту, а это никакому князю не может понравиться. И потом… пока я разберусь во всей этой субординации». И разве его бедный Вертер не рассуждал с отвращением о сословном высокомерии, царящем при дворе, где граф был вынужден указать ему на дверь только потому, что он бюргер? «Что это за люди, у которых все в жизни основано на этикете и целыми годами все помыслы и стремления направлены к тому, чтобы подняться на одну ступень выше!» (6, 54). Блестящие ничтожества, скука среди этих противных людей, их погоня за рангами, стремление во что бы то ни стало перегнать друг друга — все это наполняло отвращением Вертера. Познакомившись со старой аристократкой, он высказался о ней весьма непочтительно: «Старуха с первого взгляда не понравилась мне […], не имея в преклонных своих годах ни порядочного состояния, ни ума, не имея никакой опоры, кроме внушительного ряда предков, отгородилась точно стеной своим аристократизмом и не знает иной услады, как взирать с высоты своего величия поверх бюргерских голов» (6, 54). Когда Вертер решил уйти со службы, он сообщил об этом матери с большой осторожностью: «Конечно, ей должно быть обидно, что блистательная карьера сына, метившего со временем в тайные советники и посланники, так резко оборвалась и сверчок вернулся на свой шесток» (6, 60). И вдруг Гёте сам оказался на пути к тайному советнику и на придворной службе. Правда, уже и в «Вертере» хорошо обеспеченный, но обреченный герой говорит такие слова: «Глупцы, как они не видят, что место не имеет значения и тот, кто сидит на первом месте, редко играет первую роль! Разве мало королей, которыми управляет их министр, мало министров, которыми управляет секретарь? И кого считать первым? Того, по–моему, кто насквозь видит других и обладает достаточной властью или достаточно хитер, чтобы употребить
344
их силы и страсти на осуществление своих замыслов» (6, 54). По–видимому, поэт надеялся, что сможет проявить такую же активность. Во всяком случае, он знал, что недостаток такой активности явился причиной гибели Вертера.
Судя по всему, Гёте не стоило больших усилий принять решение вступить на службу суверенного государя, поскольку это был неплохой государь. Выше, чем свободу народа, Гёте ценил как будто достоинства патриархального правления. Слуга Гёте Филипп Зайдель, вместе с хозяином прибывший в Веймар и живший с ним первое время в одной комнате, рассказывает, что как–то ночью оба долго спорили: речь шла о корсиканцах, которые, освободившись от господства Генуи, попали под власть французов. «…что составляет счастье народа, свобода или жизнь под властью суверенного властителя? Я сказал: «Корсиканцы действительно несчастны». Он ответил: «Нет, это счастье для них и для их потомков. Их дикость уступает место утонченности, они знакомятся с искусством и науками, тогда как раньше были грубыми и необразованными». «Господин, — сказал я, — на черта мне нужна эта утонченность и это благородство, если за них надо отдать свободу. Ведь только в ней наше счастье!» (письмо И. А. Вольфу от 23 ноября 1775 г.).
Мы не располагаем данными о том, как проходили переговоры между герцогом и Гёте в те месяцы, которые предшествовали назначению последнего официальным членом Тайного консилиума. Нельзя себе представить, что новичок не получил информации о своей будущей службе и задачах, которые предстояло решать. Вводя своего друга в круг ответственных государственных советников, герцог имел в виду, естественно, не поэта и собеседника. Об этом ясно говорит и то письмо к тайному советнику фон Фричу, в котором герцог старается убедить его в необходимости назначения Гёте. Интересно, что позднее Карл Август началом служебной деятельности Гёте считал момент его прибытия в Веймар. Пятидесятилетним юбилеем службы он назвал день 7 ноября 1825 года, тогда как действительным днем вступления на службу было 11 июня 1776 года. Может быть, впрочем, к этому присоединилось желание сблизить этот юбилей со своим пятидесятилетием пребывания у власти 3 сентября 1825 года. Но было бы ошибкой считать это уточнение даты только доказательством дружеской связи. В этом случае юбилейное поздравление от 7 ноября 1825 года было
