Те, кто находился вблизи, по–иному относились к происходящему, особенно Виланд. «Свою роль Гёте играет крупно, благородно, с мастерством. У него ни в чем нет недостатка, кроме опыта, которого еще не может быть» (письмо к Андреа от 7 февраля 1776 г.). «И вообще, мой друг, из всего того злого о герцоге,
1 И не далее; дальше нельзя (лат.).
348
Гёте и всех этих делах, что госпожа веймарская сплетня выпускает в мир в виде непристойной барабанной дроби, не верьте ни единому слову! Это единственный способ, чтобы не быть обманутым. «Иди и смотри!» — говорю я всем, кто, запутавшись в хорошем и плохом, что говорится о нас, уже не знает, что и думать. Все идет, как и должно идти, — какой разумный человек может потребовать большего?» (письмо Глейму, начало сентября 1776 г.).
Есть один известный способ истолкования причин этой бурной жизни герцога и его друга–поэта: Гёте вознамерился осуществлять незаметное руководство юным герцогом на последнем этапе его становления и предложенный стиль жизни соответствовал заранее продуманным намерениям. Здесь несомненно то, что становление герцога, достигшего совершеннолетия, не было Гёте безразлично. Если он действительно хотел приобщиться к государственной деятельности и работать в Веймарском герцогстве, то ему, конечно, было важно завоевать доверие и дружбу герцога. Речь шла не о развитии человека, а о подготовке Карла Августа к деятельности такого правителя, при котором пребывание и деятельность Гёте в Веймаре могли бы иметь реальный смысл. Однако продуманный план воспитания очень мало вероятен. Большое стихотворение «Ильменау» (1783) само уже было попыткой ретроспективно осознать эти первые годы. Гёте участвовал во всех проделках на глазах у подозрительных наблюдателей, потому что сам еще мог увлекаться ими (хотя и был не согласен с некоторыми крайностями), но по ходу дела он обсуждал при этом с герцогом серьезные и важные вопросы. Шарлотта фон Штейн писала уже в марте 1776 года: «Гёте и любят и ненавидят; Вы понимаете, конечно, что здесь достаточно тупиц, которые его не понимают […]. Мне тоже хотелось бы, чтобы он вел себя хоть немного спокойнее, не давая так много поводов для кривых усмешек. То, что он носится, скачет верхом, оглушительно щелкает хлыстом в присутствии герцога, — это само по себе пустяки. Конечно, это не его сущность, но какое–то время он должен так себя вести, чтобы завоевать доверие герцога и потом делать добро. Я так об этом думаю: он мне ничего не объяснял, отделывался шутками, но у меня осталось ощущение, что он утаивает правду» (письмо Циммерману от 6—8 марта 1776 г.).
Рождество 1775 года Карл Август со всей свитой праздновал, будучи гостем соседнего двора в Готе. А
349
Гёте, фон Айнзидель, фон Кальб и Бертух отправились верхом в деревню Вальдек у Вюргеля и заночевали У будущего тестя Бертуха, лесничего Слефойгта. С 23 по 26 декабря Гёте в несколько приемов написал герцогу два длинных письма. Он начал с «Цыганской песни» («В тумане текучем, в глубокий снег») из неопубликованной трагедии «Готфрид фон Берлихинген» и заявил о намерении вслед за тем «намарать письмо, ибо мне действительно уже недостает Вас, хотя не прошло и двенадцати часов, как мы расстались. Они еще сидят внизу, окончив ужин, дымят и болтают так, что их голоса доносятся до меня через пол, сильнее всех звонкий голос Айнзиделя. Я поднялся наверх, сейчас половина девятого». Он сообщал о приятном времяпрепровождении. Это был привет, посланный придворному миру Готы. «Здесь мы, со всех сторон окруженные соснами, живем у простых и добрых людей. Сидя верхом на лошади, я не раз испытывал желание видеть Вас здесь. Вам было бы тут хорошо». В воскресенье он продолжал еще в сумерках восходящего дня: «Великолепная утренняя звезда, которую я отныне включу в свой герб, высоко стоит на небе». (Когда в 1782 году Гёте получил дворянство, он действительно включил эту звезду в свой герб.) «В церкви начинается служба, на которую мы не пойдем; но я велю спросить священника, нет ли у него «Одиссеи». Если нет, пошлю за ней в Йену, ибо невозможно обойтись без нее в этом по–гомеровски простом мире». Потом он рассказывал, как они велели достать коньки (тогда их называли «шажки»), как «вечер прошалопайничали за картами и костями», как переодевались, чтобы выглядеть бродягами. И вдруг посреди этого многословного отчета фрагмент совершенно иного звучания : «Вот отрывок из Исайи: «Смотри, господь проклял землю, и несут наказание живущие на ней; сожжены обитатели земли, и немного осталось людей. Плачет сок грозди, болит лоза виноградная, воздыхают все, веселившиеся сердцем. Прекратилось веселье с тимпанами, умолк шум веселящихся, затихли звуки гуслей. Уже не пьют вина с песнями, горька сикера для пьющих ее. Разрушен опустевший город, все дома заперты, нельзя войти. Плачут о вине на улицах, помрачилась всякая радость, изгнано всякое веселие земли. В городе запустение, и ворота развалились. А посреди земли, между народами, будет то же, что бывает при обивании маслин, при обирании винограда, когда закончена уборка»» [XII, 177—180]. Так неожиданно
350
зазвучало предостерегающее напоминание о стране, о которой нельзя забывать. Герцог тотчас же ответил: «Милый Гёте, я получил твое письмо и страшно рад, как мне хотелось бы всей душой и всем сердцем насладиться зрелищем йенских холмов в лучах заката, рядом с тобой» […] (25 декабря 1775 г.).
Это первые сохранившиеся фрагменты переписки Карла Августа и Гёте. Мы больше знали бы о беседах герцога с его новым другом в те важные недели и месяцы, если бы эта переписка не была ликвидирована, когда в 1797 году Гёте сжег все письма, полученные им от начала 1772 года, «из отвращения к тому, что тихий ход дружеского общения может быть предан гласности» («Анналы», 1797). Письмо Карла Августа от 25 декабря 1775 года сохранилось случайно. Между прочим, в письма Гёте к августейшему адресату не вкралось интимное «ты», в то время как герцог всюду, за исключением совершенно официальных деловых формулировок, последовательно пользовался этой доверительной формой обращения. Но и Гёте умел так варьировать обращения, чтобы подчеркнуть дистанцию или простой дружественный тон — от «милый господин» или «Серениссимо» 1 и вплоть до сугубо официальных формулировок: «Ваше Высочество», «Государь и повелитель».
Конечно, не следует думать, что в это время занимались только знаменитыми «веймарскими проделками». Не было недостатка в серьезных разговорах с Виландом, Кнебелем, Бертухом, ставшим в 1775 году тайным секретарем Карла Августа, с Георгом Мельхиором Краусом, художником и гравером по меди из Франкфурта. А также с Иоганном Карлом Августом Музеусом, профессором гимназии в Веймаре с 1770 года, автором романа «Грандисон второй» (1760— 1762), сатирической травестии Ричардсона с его чрезмерной чувствительностью и «Народных сказок немцев» (1782—1786). Виланд сразу подружился с Гёте, забыв разногласия прежних лет. Уже 10 ноября 1775 года он писал Лафатеру, что «этого замечательного человека» он «полюбил всей душой» уже через три дня после его появления, что он его «видит насквозь, чувствует и понимает».
