345
бы простой фразой: «Разумеется, день, когда Вы приняли мое приглашение и прибыли в Веймар, я с полным правом называю днем действительного начала Вашей службы у меня, потому что с того самого момента Вы постоянно давали мне прекраснейшие доказательства верности и дружбы, отдавая свой редкий талант».
Первые месяцы в Веймаре были для Гёте наполнены новыми впечатлениями, размышлениями и колебаниями. Его желание расстаться с Франкфуртом осуществилось. Теперь надо было понять, во что это выльется. Желание начать все заново и посмотреть, «как пойдет мне роль общественного деятеля», сыграло основную роль. 2 января 1776 года, сообщая Гердеру в Бюкебург о своих и Виланда усилиях преодолеть сопротивление ортодоксальных теологов и добиться для Гердера должности генерального суперинтенданта Веймара, он приписал такие слова: «Я должен это сделать, прежде чем уеду». 5 января он сообщал «тетушке» Фальмер во Франкфурт: «Витаю над всеми сокровеннейшими, значительными отношениями, оказываю благотворное влияние, наслаждаюсь, учусь и т.д.» [XII, 183]. 22 января Мерк получил следующее письмо: «Я целиком ушел в придворные и политические дрязги и, пожалуй, уже не смогу отсюда выбраться. Мое положение достаточно лестно, а герцогство Веймарское и Эйзенахское — все же подходящее поприще, чтобы проверить, к лицу ли тебе историческая роль». При этом он не собирался что–то из себя изображать перед проницательным Мерком и отдаваться иллюзиям. Он продолжал: «Поэтому я не спешу. Независимость и довольство станут главными условиями моего нового жизнеустройства, хотя я сейчас больше, чем когда–либо, в состоянии видеть всю пакость этого преходящего великолепия» [XII, 185]. Еще неделю спустя: «Всеми силами души и мозга стремлюсь понять, остаться мне или уехать» (письмо Шарлотте фон Штейн от 29 января 1776 г.). Виланд сообщает Мерку 26 января 1776 года: «Гёте не вырваться отсюда. Карл Август не может без него ни в глубине, ни на мели». В середине февраля вопрос наконец был решен: «Я врастаю здесь в жизнь, а жизнь в меня […]. Гердер принял приглашение на должность генерального суперинтенданта. Я, верно, тоже останусь здесь и буду играть свою роль так хорошо, как только смогу, и так долго, как заблагорассудится мне и судьбе. Даже если это только на несколько лет, все лучше, чем бездеятельная жизнь дома, где я, при всем желании, ничем не могу заняться. Здесь передо мной как–346
никак два герцогства. Сейчас я только и делаю, что изучаю страну, и это очень меня занимает. Попутно и герцог приобретает любовь к делу. А так как я его отлично знаю, то за многое я совершенно спокоен» [XII, 187].
Это решение имело определенные последствия. Тот, кто писал о «ничтожности этого преходящего великолепия», знал, что ему придется приспосабливаться к реальным данностям, а не парить над ними на крыльях поэзии, если он решил здесь чего–то достигнуть. Беззаботной жестикуляции «Бури и натиска», восторженных песнопений о свободе, бунтарской позы Прометея тут было уже недостаточно. С этого момента Гёте распрощался с великолепными проектами, которые он довольно неопределенно провозглашал в своих юношеских гимнах. Знакомое ему в какие–то моменты (судя по стихам) единство «я» с природой уже нельзя было сохранить. Образ созревающего плода в стихотворении о Цюрихском озере был предвестником поворота. Тот, кто «вошел во все придворные и политические дела», должен был идти на компромиссы и примиряться со многими мелочами. Кто хочет, может считать это потерей. Но и приобретение немаловажно: сознательный поворот к конкретной действительности, которая требует нелегкой работы — признания фактов и овладения ими. Кое–где в ранних пьесах был уже заметен зоркий взгляд.
Неожиданно доверительное общение Гёте с герцогом произвело в Веймаре немалую сенсацию. К этому присоединилась атмосфера богемы, которую они культивировали вместе с целой компанией из ближайшего окружения герцога (процесс «созревания» сопровождался этим еще довольно долго). Ездили верхом, купались в холодной реке, пировали, дебоширили, играли без всякой меры, танцевали с деревенскими девушками — и многое другое. Порядок и придворный этикет отменялись в часы удалой веселости. Уже семидесятилетним Гёте вспоминал в беседах с канцлером фон Мюллером, как «безбожник Айнзидель стянул со стола скатерть со всеми яствами, поданными на ужин, и потом все убежали». Или возглас во время игры: «Бейте во всю мочь, когда еще вам выпадет случай отколотить своего герцога и повелителя!» Об этой молодой компании было тогда много сплетен, да и потом немало разговоров. Карл Август, проживший много лет под бдительным надзором воспитателей и ставший наконец правящим монархом, с радостью выпущенного на свободу восемнадцатилетнего юно–347
ши дал выход жажде необузданных удовольствий. В такие дни и часы он не думал об ответственности абсолютного властителя. Это, а также возможный вред для здоровья юного герцога, отец которого умер в раннем возрасте, беспокоили критически настроенных свидетелей, не говоря уже о сплетнях, обычных для маленького города. В безудержном бродяжничестве обвиняли Гёте. Возмущенный камергер Зигмунд фон Зекендорф жаловался, что целые тома можно было написать о здешних увеселениях. «Так как безумства здесь с каждым днем нарастают, то я думаю, что выражение Non plus ultra 1 сюда не подходит» (29 марта 1776 г.). Известия такого рода курсировали по стране, а слухи придавали им дополнительный интерес. Клопшток в Гамбурге ощутил потребность 8 мая 1776 года отправить Гёте предостерегающее письмо, в качестве доказательства дружбы. Пусть Гёте не думает, что расхождение во взглядах на другие вопросы делает Клопштока слишком строгим. «Отбросим принципы и Ваши, и мои, но каков же будет успех, если это будет продолжаться; если герцог и дальше будет напиваться до бесчувствия, то вместо того, чтобы укреплять свой организм, как он говорит, он будет болеть и проживет недолго. И более закаленные юноши, к числу которых герцог, безусловно, не принадлежит, погибали таким образом. До сих пор немцы всегда жаловались, что их князья ничего общего не имеют с их учеными. Сейчас герцог Веймарский и Вы составляете исключение».
21 мая Гёте ответил коротко, но решительно: «Пощадите нас на будущее время и избавьте от подобных писем, милый Клопшток!» [XII, 190]. Он вовсе не намеревался принимать обвинения, а в конце письма заметил: граф Штольберг, приглашенный в Веймар на должность камергера, может спокойно приезжать. «Мы не хуже, а бог даст и лучше, чем ему показались» [XII, 191]. Клопшток рассердился: Гёте не стоит того, чтобы своими предостережениями доказывать ему дружбу (29 мая 1776 г.). Глава «Гёте» была для него завершена.
