Эйнштейн, прочитавший в 1917 году книгу Ратенау о политической деятельности, сказал ему во время ужина, на котором они встретились: “С удивлением и радостью я увидел, насколько полно пересекаются наши взгляды на жизнь”. Ратенау вернул комплемент. Оказалось, что он прочел популярную книжку Эйнштейна о теории относительности. “Не скажу, что это далось мне легко, но, несомненно, относительно легко, – пошутил он, а затем засыпал Эйнштейна вполне разумными вопросами. – Откуда гироскоп знает, что он вращается? Как он выделяет в пространстве то направление, вдоль которого отклоняться не хочет?”62
Хотя они стали близкими друзьями, в одном вопросе их взгляды не совпадали. Ратенау был противником сионизма и ошибочно считал, что такие евреи, как он, ассимилировавшись и став добропорядочными немцами, могут способствовать уменьшению антисемитских настроений.
В надежде, что отношение Ратенау к сионизму станет более теплым, Эйнштейн познакомил его с Вейцманом и Блюменфельдом. Они встречались и беседовали как дома у Эйнштейна, так и в величественном особняке Ратенау в берлинском пригороде Грюнвальд. Но Ратенау оставался непоколебим63. Он считал, что самая лучшая линия поведения для евреев – играть видную роль в обществе и становиться частью властных немецких структур.
Блюменфельд спорил с ним, убеждая, что неправильно полагать, будто еврей может заниматься внешней политикой другого народа, но Ратенау продолжал настаивать, что он немец. Эта точка зрения “очень типична для ассимилировавшихся немецких евреев”, сказал Вейцман, презиравший немецких евреев, стремившихся ассимилироваться, и особенно тех подхалимов, которых он объявлял Kajserjuden, государственными евреями. “Похоже, они и не подозревают, что сидят на вулкане”64.
В 1922 году Ратенау как министр иностранных дел поддержал соблюдение Германией Версальского договора и вел переговоры о подписании Раппальского договора с Советской Россией. Благодаря этому он был одним из первых, кого набирающая силу Национал-социалистическая немецкая партия заклеймила как участника еврейско-коммунистического заговора. Утром 24 июня 1922 года Ратенау в открытом автомобиле ехал на работу. Из пристроившейся рядом машины молодчики-националисты обстреляли его из пулемета, а затем, бросив ручную гранату, скрылись.
Эйнштейн был совершенно раздавлен известием об этом жестоком убийстве, скорбело и большинство немцев. В день похорон из уважения к этому человеку были закрыты школы, университеты и театры. Воздать должное Ратенау на площади перед парламентом собралось около миллиона человек. Среди них был и Эйнштейн.
Но не у всех это событие вызвало сочувствие. Адольф Гитлер назвал убийц немецкими героями. А в Гейдельбергском университете оппонент Эйнштейна Филипп Ленард решил, не обращая внимания на похороны, прочесть обычную лекцию. Поддержать его пришло несколько студентов, но проходящие мимо рабочие пришли в такую ярость, что вытащили профессора из аудитории и уже готовы были бросить его в протекающую в Гейдельберге реку Неккар, когда вмешалась полиция65.
Для Эйнштейна убийство Ратенау стало горьким уроком: ассимиляция не гарантирует безопасности. “Я сожалею, что он стал министром, – написал Эйнштейн в статье о Ратенау в немецком журнале. – Учитывая отношение к евреям многих образованных немцев, я всегда думал, что в государственных вопросах евреям пристало вести себя с гордой сдержанностью”66.
Полиция предупредила Эйнштейна, что следующим может быть он. Его имя появилось в списках сторонников нацистов. Власти утверждали, что ему следует покинуть Берлин, или по крайней мере избегать чтения публичных лекций.
Эйнштейн перебрался в Киль, (прекратил преподавать и написал Планку, что отказывается от запланированного выступления на ежегодном съезде Общества немецких естествоиспытателей и врачей. Ленард и Герке возглавили группу из девятнадцати ученых, опубликовавших Декларацию протеста и требовавших его из Общества исключить. Эйнштейн понял, что слава опять назойливо напоминает о себе. “Мое имя стало слишком часто мелькать в газетах, что натравливает на меня толпу”, – объяснил он, извиняясь, свой отказ Планку67.
Месяцы после убийства Ратенау выдались “нервными”. “Я все время настороже”, – жаловался Эйнштейн своему другу Морису Соловину68. Марии Кюри он признался, что, вероятно, оставит свою работу в Берлине и переберется куда-нибудь в другое место. Она же убеждала его остаться и продолжить борьбу: “Полагаю, ваш друг Ратенау поддержал бы такую попытку”69.
Некоторое время он думал о переезде в Киль, на берег Балтийского моря, на работу в проектную фирму, возглавляемую его знакомым. Ранее он разработал для этой фирмы новую модель гироскопа для навигационных систем, запатентованную ими в 1922 году. За нее он получил 20 тысяч марок наличными.
Владелец фирмы был потрясен, когда Эйнштейн сообщил, что хотел бы переехать в Киль, купить дом и стать инженером, а не физиком-теоретиком. “Перспектива абсолютно нормального человеческого существования в тишине и спокойствии, да еще завидная возможность практической работы на фабрике – все это восхищает меня, – говорил Эйнштейн. – Плюс прекрасный вид, плавание под парусом, катание на лодке – чего еще можно желать!”
Но он быстро отставил эту идею, свалив вину на Эльзу, которая испытывает “ужас” от мысли о любых переменах. Эльза, со своей стороны, конечно, не без оснований указывала, что таково было решение самого Эйнштейна. “Все эти разговоры о тишине и спокойствии – просто самообман”, – писала она70.
Почему он не уехал из Берлина? Он прожил здесь восемь лет, больше, чем где-либо еще после того, как школьником сбежал из Мюнхена. Антисемитизм нарастал, экономика была в состоянии коллапса, и конечно, Киль не был для него единственным выходом. Свет его звезды заставлял друзей и в Лейдене, и в Цюрихе раз за разом пытаться заполучить его, предлагая выгодные варианты работы.
Эту инерцию трудно объяснить, но она указывает на изменения, произошедшие и в его личной жизни, и в научной работе в 1920-е годы. Когда-то он был беспокойным бунтарем, менял одно за другим места работы, взгляды, сопротивлялся всему, что хоть отдаленно напоминало ограничение свободы. Он отказывался признавать светские условности. Но теперь он сам олицетворял их. Он уже не был беспокойным молодым романтиком, воображавшим себя независимым представителем богемы. Он остепенился и, не считая редких приступов иронической отрешенности, вел жизнь буржуа, имевшего преданную хозяйку дома, стены которого были оклеены дорогими обоями, а в комнатах стояла массивная мебель в стиле бидермейер. Он уже не хотел перемен. Он пристрастился к комфорту.
