Как и лорд Холдейн, комиссар Сэмюел был большим поклонником философии и науки. Вместе с Эйнштейном они прошли через Старый город к Западной Стене (Стене Плача), самому святому месту поклонения религиозных евреев, расположенной сбоку от Храмовой горы. Но, хотя Эйнштейн стал проявлять больший интерес к своим еврейским корням, это не привело к переоценке его отношения к еврейской религии. “Тупоумные соплеменники молятся, повернувшись лицом к стене и раскачиваясь взад-вперед, – записал он в дневнике. – Жалкое зрелище; это люди, у которых есть прошлое, но нет будущего”79.
Вид евреев, старательно строящих новую страну, вызвал более позитивную реакцию. Однажды, когда он отправился на прием, устроенный одной из сионистских организаций, двери здания атаковала толпа людей, желавших услышать его. “Я считаю этот день величайшим днем в моей жизни, – воскликнул Эйнштейн в возбуждении от происходящего. – Раньше я всегда считал, что еврейской душе присуще нечто вызывающее сожаление, а именно пренебрежительное отношение к собственному народу. Сегодня я рад видеть евреев, которые сами учатся ценить себя и заставляют других признать их как реальную силу”.
Чаще всего Эйнштейну задавали вопрос, собирается ли он когда-нибудь вернуться в Иерусалим и остаться там жить. Он был на удивление осмотрителен и не говорил ничего определенного. Но сам он знал, о чем сообщил доверительно одному из своих хозяев, что если вернется, то будет служить “украшением” без всякой надежды на покой и личную жизнь. Как он записал в дневнике, “мое сердце говорит да, но мой разум говорит нет”80.
Эйнштейн в Париже, 1922 г.
Глава четырнадцатая
Нобелевский лауреат. 1921-1927
Было очевидно, что когда-нибудь Эйнштейн получит Нобелевскую премию по физике. На самом деле он уже даже дал согласие, когда это случится, премиальные деньги перевести своей первой жене Милеве Марич. Вопрос был только в том, когда это произойдет. И за что.
Когда в ноябре 1922 было объявлено, что ему присуждена премия за 1921 год[71], появились новые вопросы: почему так поздно? И почему “особенно за открытие закона фотоэлектрического эффекта”?
Бытует такая легенда: Эйнштейн узнал, что победителем наконец стал он, на пути в Японию. “Нобелевская премия присуждена вам. Подробности письмом”, – гласила телеграмма, отправленная 10 ноября. Однако на самом деле его предупредили об этом задолго до поездки, сразу же, как только в сентябре Шведская академия приняла свое решение.
Сванте Аррениус, председатель Нобелевского комитета по физике, услышал, что в октябре Эйнштейн планирует поездку в Японию. Это означало, что он, если только не отложит поездку, не сможет присутствовать на церемонии вручения премии. Поэтому Аррениус ясно и прямо написал Эйнштейну: “Вероятно, будет очень желательно, чтобы вы смогли приехать в Стокгольм в декабре”. И, основываясь на знании физики и возможностей путешественников во времена, предшествующие изобретению реактивных самолетов, добавил: “Если вы будете в Японии, это окажется невозможным”1. Поскольку письмо было от главы Нобелевского комитета, было понятно, что оно означает. Не так уж много причин, по которым физика могут вызывать в Стокгольм в декабре.
Даже зная, что он наконец выиграл, Эйнштейн не счел возможным отложить поездку – какой-то мере и из-за того, что его обходили так часто, что это уже стало его раздражать.
Впервые он был номинирован на эту премию в 1910 году Вильгельмом Оствальдом, лауреатом Нобелевской премии по химии, за девять лет до того отказавшимся принять Эйнштейна на работу. Оствальд ссылался на специальную теорию относительности, подчеркивая, что это фундаментальная физическая теория, а не просто философия, как утверждали некоторые недоброжелатели Эйнштейна. Эту точку зрения он отстаивал снова и снова, повторно выдвигая Эйнштейна еще несколько лет подряд.
Шведский Нобелевский комитет строго следовал предписанию завещания Альфреда Нобеля: Нобелевская премия присуждается за “наиболее важное открытие или изобретение”. Члены комитета считали, что теория относительности не соответствует точно ни одному из этих критериев. Поэтому они отвечали, что “прежде чем согласиться с этой теорией, и в частности присудить за нее Нобелевскую премию”, следует дождаться ее более явного экспериментального подтверждения2.
В течение всего следующего десятилетия Эйнштейна продолжали номинировать на Нобелевскую премию за работу по созданию теории относительности. Он получил поддержку многих выдающихся теоретиков, например Вильгельма Вина. Правда, Лоренц, все еще скептически относившийся к этой теории, в их число не входил. Основным препятствием было то, что в то время в комитете подозрительно относились к чистым теоретикам. В период с 1910 по 1922 год трое из пяти членов комитета были из шведского Упсальского университета, известного пылким пристрастием к усовершенствованию экспериментальной техники и измерительных приборов. “В комитете доминировали шведские физики, известные своей любовью к экспериментам, – замечает Роберт Марк Фридман, историк науки из Осло. – Прецизионное измерение они считали высшей целью своей науки”. Это была одна из причин, почему Максу Планку пришлось ждать до 1919 года (ему была присуждена премия за 1918 год, не вручавшаяся в предыдущем году), а Анри Пуанкаре вообще Нобелевской премии не получил3.
В ноябре 1919 года пришло волнующее известие: наблюдение солнечного затмения в значительной мере подтвердило теорию Эйнштейна, – 1920 год стал годом Эйнштейна. К этому времени Лоренц уже не был настроен столь скептически. Одновременно с Бором и еще шестью другими учеными, официально имевшими право номинировать на Нобелевскую премию, он высказался в поддержку Эйнштейна, делая акцент на завершенности его теории относительности. (Планк тоже написал письмо в поддержку Эйнштейна, но оно опоздало, поступив после окончания срока выдвижения кандидатов.) Как утверждалось в письме Лоренца, Эйнштейн “стоит в одном ряду с самыми выдающимися физиками всех времен”. Письмо Бора было столь же ясным: “Здесь мы имеем дело с достижением основополагающей важности”4.
Вмешалась политика. До сих пор главное оправдание отказа в присуждении Нобелевской премии было чисто научным: работа полностью теоретическая, не основана на эксперименте и, как кажется, не связана с “открытием” новых законов. После наблюдения затмения, объяснения сдвига орбит Меркурия и других экспериментальных подтверждений эти возражения все еще высказывались, но теперь в них звучало скорее предубеждение, связанное как с различием культурных уровней, так и с предвзятым отношением к самому Эйнштейну. Для критиков Эйнштейна тот факт, что он внезапно стал суперзвездой – самым известным ученым в международном масштабе со времен, когда укротитель молний Бенджамин Франклин был кумиром парижских улиц, скорее было свидетельством его склонности к саморекламе, а не того, что он достоин присуждения Нобелевской премии.
