Толстой встал, подошел к окну, выглянул в сад. «Будем надеяться, что идем именно к такому совершенству», — снова мысли Толстого возвратились в привычное русло. Он подошел к столу, взял вчера написанные листочки и с карандашом в руках стал перечитывать… Что такое? Карандаш, обычно такой беспощадный, словно намертво затих в его большой руке. Ничего… Несколько раз он быстро мелькнул, чтобы проставить знаки препинания. А так ничего… Значит, что-то произошло за эти годы неустанной работы. Может, он наконец нашел себя? И теперь умеет выработать в себе центр зрения, к которому так долго стремился?.. В каждом произведении необходим один центр. Художник-писатель не может с одинаковым интересом, с одинаковым чувством, с одинаковой страстью относиться к различным персонажам, точно так же, как художник в живописной картине тоже не может иметь несколько центров. Разные предметы не могут быть выписаны с одинаковой точностью, с одинаковым изображением деталей, с одинаковой силой красок. В каждой картине должен быть центр. Центром картины является смысл этой картины, ее идеология. Значит, понял смысл своей работы, уяснил философию революционной борьбы народных масс. Ничего лишнего… А сколько по ходу работы возникало интересных эпизодических фигур, картин, событий, явлений. Чуть только тронешь этот материал, как он сразу оживает, мгновенно обрастает подробностями. Что тут делать?.. Отбрасывать, сурово и беспощадно. Иначе образуется гигантский нарост, который может на какое-то время заслонить главное. Да, композиция романа так же не любит ничего лишнего, как и архитектура здания. И потом каждый раз надо еще искать непосредственную точку зрения. Допустим, он разрабатывает какой-нибудь эпизод, берется описать то, что видит в данный момент, У него целая гора материалов, статьи, воспоминания, приказы, свои впечатления и переживания… Как же тут разобраться? Так и хочется все сгрести в кучу и описать. Все ж это так интересно! Нет! Так обычно поступает только начинающий… Писать роман — дело невероятно трудное, даже после тридцати лет успешной вроде бы творческой работы. Сколько раз он смотрел с пригорка вниз на расположение города или пейзажа. И что же, он с одинаковой отчетливостью видел раскинувшееся перед ним? Нет, конечно… В центре пейзажа он, допустим, хорошо различает озеро, дом, фабрику, лес. То, что находится по сторонам, как-то расплывается перед глазами, а то, что находится сзади него и далеко в сторонах, он совсем не может видеть. Так и художник: в центре его видения должно быть главное, а для этого нужно искать каждый раз непосредственную точку зрения. Художественная точность и предельный минимум средств — вот что сейчас самое главное для него. Внутренний вкус должен быть острый и объективный, как у хорошего дегустатора. Вкус к своим мыслям, к своим чувствам, к своим восприятиям: это пресно, это знакомо, это вяло, как мочалка, это отвратительно, а вот это неожиданно остро, это благоуханно…
Толстой и не заметил, как чайник с черным кофе опустел. Значит, пора заканчивать. Пора отдохнуть. Написано не так уж много сегодня, зато прошелся но написанному вчера и в чем-то очень важном для себя окончательно убедился, поверив выработанному им в процессе работы над романом.
Художник, как генерал перед решающим сражением, должен проверить, всё ли на месте, все ли на местах. А ему предстояло дать именно «генеральное сражение»! последние главы романа «Хмурое утро» необходимо было закончить весной. Это еще, пожалуй, поответственнее, чем штурм какой-нибудь твердыни. Решалась судьба героев, полюбившихся сотням тысяч, миллионам читателей.
Толстой встал, накинул теплую тужурку и спустился вниз. Взял лопату и начал подравнивать грядки. Неторопливо, как опытный садовник, высаживал цветы. Он только здесь полюбил работать в саду. Раньше как-то не понимал всей прелести такого отдыха от тяжких раздумий и кропотливой работы над рукописями. Да и раньше-то теннис был. А теперь не до тенниса. Сердце все чаще давало о себе знать. Казалось, ничто не должно нарушать его душевного равновесия. Присуждена Сталинская премия за «Петра Первого». Столько поздравлений, столько газетных похвал. Что ж еще человеку надо? Почет и уважение небывалые. Близится к завершению его самое заветное произведение… И все-таки он не мог считать себя счастливым человеком. Столько горя кругом, страданий… Целый год работал он над сценарием фильма о Серго Орджоникидзе, собрал материалы, представил план двухсерийного, как договорились, фильма, но комитет почему-то отказался утвердить его. Ну что ж делать! Согласился на односерийный, опять сделал так, как договорились. И опять отказали… Одновременно с этим кто-то организовал прямо-таки заговор молчания вокруг его пьесы «Чертов мост». Как будто и не было ее постановки в двух ведущих театрах. А ведь тема пьесы, ее проблематика очень злободневны. Не нужно забывать, что так называемая фашистская идеология, расовая теория, ненависть к рабочему классу и к коммунизму вдалбливаются в головы миллионов. И ему казалось, что пора советскому искусству перейти к открытой борьбе с фашизмом. Отложив все дела, он взялся за пьесу, твердо полагая, что каждое художественное антифашистское произведение — это залп по врагу. Он достаточно нагляделся на фашизм в Европе и счел себя вправе рассказать об увиденном. Кому ж тогда не понравилась пьеса? Да ладно, бог с ними, не стоит ворошить прошлое. Какие-нибудь сплетни о нем дошли до писательской верхушки. Вот и дали «указание». Хорошо, что все это позади. Да и сколько этих взлетов и падений было уже на его веку. Выступление Молотова на VIII Чрезвычайном съезде Советов, назвавшего его бывшим графом, заслужившим любовь и признание народа, открыло перед ним широкие перспек-тивы общественно-политической деятельности. Он после этого поднялся на такую высоту, стал, что называется, отовсюду виден. С любой точки нашей земли, а писателю это не всегда идет на пользу. Зависть всегда сопутствует популярности. Да к тому же больно замучили всяческими заседаниями. Юбилей Шевченко, юбилей Салтыкова-Щедрина, 100-летие армянского эпоса «Давид Сасунский», юбилей Лермонтова, юбилей Акакия Церетели, и все надо было готовиться, заседать, выступать… Сколько упущено времени. И ничто не воротишь. Зато как быстро работается сейчас… Соскучился, видно, по настоящему делу, накопилось силенок…
Толстой посмотрел на дачу, похожую на старинный терем, на сосны и ели, окружавшие ее, как верные рыцари, на живописную местность, которая далеко просматривалась из его сада… И так радостно и легко стало у него на душе.
А дело в том, что он наконец решил для себя вопрос формы.
