А Людмила Ильинична, пристроившись рядом, внимательно его слушала. И так им было хорошо, что они дождались того момента, когда все кругом осветилось тихим предрассветным светом. Покой, тишина, удивительный запах от запоздавшей в своем цветении вишни. Это навевало какую-то незнакомую до сих пор умиротворенность. Не знали они, что всего лишь три дня отделяют их от самой страшной грозы, которая только может разразиться над страной, полной мирных замыслов. Что всего лишь три с половиной года остается Алексею Толстому жить на земле.
***
Три эти дня Алексей Толстой не подходил к телефону: к воскресенью он должен закончить трилогию. Надо было наконец поставить точку. Должен был закончить еще в апреле, потом в мае, но что-то не получалось. Работалось с трудом… Как обычно, к телефону подходила Людмила Ильинична. И на вопрос, что делает Алексей Николаевич, в эти дни отвечала:
— Работает… Третий день никак не может закончить…
Работал и по вечерам. Может, какое-то предчувствие скорого перелома в жизни подстегивало его фантазию, и он упрямо шел дописывать конец. «В тот памятный вечер, — вспоминает Ю. Крестинский, — часы давно пробили полночь, вдоль забора дачи пропыхтел паровоз последнего барвихинского поезда на Москву, а Толстой продолжал работать. Из кабинета доносилось постукивание пишущей машинки. Его сменял толстовский, высокого тембра голос. Приглушенные дверью и бревенчатыми стенами, звучали в тишине загородного дома отдельные фразы. Иногда они повторялись — Толстой произносил их с разной быстротой, ударениями, интонациями. Проверилось каждое слово, точно взвешивалось. То ли оно? На месте ли? Голос умолк. Наверное, теперь, стоя у конторки, Алексей Николаевич правил машинопись или писал дальше от руки. Шаги к столику… И снова стучала машинка… Короткая июньская ночь кончалась. За окнами посветлела полоса неба над сосновым бором, когда была поставлена последняя точка в трилогии. В ту ночь с субботы на воскресенье на даче в Барвихе, в столовой, ждали Людмила Ильинична, гостившая у нее подруга детства и я, когда Толстой с рукописью в руках вышел из кабинета. Взволнованный, возбужденный, он как будто все еще видел перед собой только что созданную картину. Провел рукой по лицу, словно умылся, — жест, в котором сказалась усталость сегодняшнего чрезмерно длинного рабочего дня. У обеденнего стола Алексей Николаевич стал читать заключительную сцену. Временами он останавливался, вносил небольшие исправления, отмечал царапнувшие ухо строчки… Вспоминается, как после чтения финала, за бокалом сухого вина с ломтиком сыра, Алексей Николаевич развивал планы предстоящего отдыха. За окнами рассвело. Воскресное утро выдалось солнечное, жаркое. Алексей Николаевич еще не вставал, когда на дачу пришла страшная весть. Включили радиоприемник… Пришел Алексей Николаевич. Он еще в халате. Ничего не спрашивая, стал у приемника, наклонил голову, стараясь не пропустить ни одного слова из правительственного сообщения. Война…»
Как и в 1914 году, все ждали ее, она неотвратимо приближалась, все видели, что Европа становилась вроде пороховой бочки, но все надеялись, что самое худшее произойдет не скоро: правительство сделает невозможное и отсрочит нависшую войну. И все-таки война… Значит, что-то не предвидели, что-то недосмотрели…
Толстой, как и почти тридцать лет тому назад, одним из первых обратился в редакции центральных газет с предложением участвовать в их работе в качестве публициста. Все личное отошло на последний план: немецкие лавины стремительно неслись по родной стране, сея смерть и причиняя невиданные разрушения. Шесть последних лет его усилия, так же как и усилия множества всемирно известных деятелей культуры, были направлены на то, чтобы остановить роковой для мира день. Он участвовал в работе конгрессов в защиту мира, выступал со статьями, когда началась война в Европе, наконец, написал пьесу, направленную против войны и фашизма.
Но черный день наступил. Не удалось народам мира твердой рукой осадить агрессора.
…Теперь надо направить усилия народов на разгром оголтелого врага. Писательское перо тоже может оказаться серьезным оружием в этой битве народов.
Уже 27 июня в «Правде» опубликована его статья «Что мы защищаем». «Разбить армии Третьей империи, с лица земли смести всех наци с их варварски-кровавыми замыслами, дать нашей Родине мир, покой, вечную свободу, изобилие, всю возможность дальнейшего развития по пути высшей человеческой свободы — такая высокая и благородная задача должна быть выполнена нами, русскими, и всеми братскими народами нашего Союза… Наш народ прежде поднимался на борьбу, хорошо понимая, что и спасибо ему за это не скажут ни царь, ни псарь, ни боярин. Но горяча была его любовь к своей земле, к неласковой родине своей, неугасимо в уме его горела вера в то, что настанет день справедливости, скинет он с горба всех захребетников, и земля русская будет его землей, и распашет он ее под золотую ниву от океана до океана… В русском человеке есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день. Был человек — так себе, потребовали от него быть героем — герой».
Военная публицистика Алексея Толстого занимает особое место в советской литературе и в его собственном творчестве. Постоянно находясь на передовых рубежах идеологического фронта, сражаясь с вражеской пропагандой и вдохновляя своих соотечественников живым и неотразимо действующим словом, Толстой добился выдающихся успехов. Глубоко драматические события 1941 года пробудили в его сердце высокие патриотические чувства, небывалый душевный настрой, какой возникает действительно в самые трагические мгновения человеческой жизни, когда все с детства любимое разрушается и гибнет под ударами злобного и безжалостного врага. Отстоять свои земли, отстоять свободу и независимость советского народа — вот главное идейное содержание публицистики писателя. Таково было веление времени.
Незадолго до начала войны Толстой признавался, что он испытывал «полное счастье» от осознания целесообразности своей жизненной и творческой работы, «где общая цель — счастье твоей родины». С радостью утверждал он, что эту глубину полного счастья открыла перед ним революция, и он почувствовал себя строителем единого и прекрасного мира, где не будет крови, грязи и страданий. И когда чудовищная машина фашистского вермахта устремилась на Россию, на великое Советское государство, во всем блеске раскрылся талант Толстого как художника-патриота. И до этого все его произведения были пронизаны светлой любовью к Отчизне, сыновней преданностью нетленному великому наследию своих пращуров, стремлением отобразить лучшие черты русского национального характера в художественных образах. Но теперь, когда дело шло о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, теперь художник должен был сказать особое слово, набатно-зовущее, вдохновляющее и вооружающее.
