– чувство оцепенения и ужаса.
Атака может «захлебнуться» только лишь кровью самих атакующих. Сколько их падает бездыханными, подкошенных огнем вражеских пулеметов, сколько их корчится в агонии, взывающих о помощи, сколько их лежит еще живых, прижатых к земле лавиной свинца, летящей над их головами. Они, еще живые, втискивают свое тело в землю, прося у нее, будто у матери, себе защиты и укрытия. Но вражеские мины с воющим сатанинским хохотом выковыривают их из их последнего убежища, чтобы уложить в «мать сыру землю» окоченелыми трупами.
Мне видно все это с моего НП на чердаке, как на ладони. Ибо «атака захлебнулась» не где-то там, вдали, но в ста метрах от хутора.
Командир 133-го в тяжелейшем положении. Очевидно, это понимает и сам генерал Ястребов, потому что не торопит, не нажимает на него.
Вторая линия обороны финнов с опорными узлами Кутерселькя, Сахакюля, Ванхасаха, Метсякюля обозначилась перед нашими наступающими войсками сильно укрепленным рубежом, на который, по показаниям пленных, финское командование возлагало огромные надежды и намеревалось именно здесь остановить наше наступление. Шаблию стало известно, как генерал Ястребов заявил командующему корпусом генералу Алферову, что с наличными средствами артиллерии и танков сокрушить опорный пункт Кутерселькя невозможно. И он просит командование усилить артиллерией наступающие части его дивизии. А пока шли переговоры в высших эшелонах командования, полк майора Колсухо лежал, прижатый к земле, неся катастрофические потери от пулеметного и минометного огня финнов. Особенно тяжко приходилось четвертой роте первого батальона этого полка.
– Ясно! – произнес с какими-то мрачными нотами в голосе майор Шаблий, глядя сверху на простиравшееся внизу пространство, изрытое снарядами и уложенное людьми – мертвыми, ранеными, живыми. Атака с ходу успеха не имела. Хитроумные мудрования танкистов не помогли.
Огонь наших минометов мало что мог сделать. Ломать такую оборону может только большая артиллерия.
Для меня этот день стал напряженнейшим днем моей жизни. До позднего вечера просидел я на чердаке около стереотрубы. Мины и снаряды неоднократно попадали в дом и рвались на территории хутора, шальные пули то и дело свистели где-то рядом. А я должен был сидеть на своем месте, не отрываясь следить за ходом боя, внимательно наблюдать изменения в обстановке, фиксировать все это в документах, на планшете и быть готовым к моментальному докладу. Здесь, на самой макушке «штабной колокольни», я не имел права переживать события, нервничать и предаваться эмоциональным впечатлениям. Я обязан сохранять трезвый ум, холодную наблюдательность, быстроту реакции на донесение. Я был обязан беречь свою работоспособность и твердость в руках – в тех самых пальцах, которыми с помощью чертежных инструментов я работал на планшете.
– Товарищ лейтенант, – докладывает шепотом Середин, – там лейтенант Бовичев знамя финское принес.
– Знамя? – переспрашиваю я. – Откуда он его взял? Зови сюда.
– Меня послали в сто восемьдесят седьмой, – говорит Бовичев, оживленно жестикулируя, – пробираюсь тропой на правый фланг. Смотрю – машина штабная, разбитая, а в ней убитый майор финский, портфель с документами и знамя. Пакет прихватил. И сюда. Знамя – это ж боевой трофей! Это ж победа!
Позвал снизу комсорга Колю Кузнецова, и он стал разбирать бумаги, извлеченные из портфеля. Были тут и приказы, и карты с нанесенной оперативной обстановкой, и схемы конкретных объектов обороны, что уже для нас представляло несомненную ценность.
– А вот «знамя», – говорит Кузнецов, – не знамя, а обычный флаг.
– Я-то думал полковое знамя захватил, – огорчился Бовичев.
– Ты документы ценные принес, – смеется Коваленко, – и не доволен.
– Что документы, – не унимается Паша Бовичев, – вот если бы знамя захватить, полку-то нашему какая бы честь была!
Ушел Бовичев. Принесли ужин. Но в период белых ночей на Карельском перешейке боевой день солдата простирается до двадцати – двадцати двух часов. И тут уж никто не знает ни покоя, ни отдыха. Тем не менее люди не двужильные, и к одиннадцати, двенадцати часам ночи они выматываются окончательно из сил, падают буквально от усталости и засыпают на ходу: то есть там, где придется, сном тяжким и неспокойным.
13 июня. Второй час ночи. Тишина. Живые отползли на исходный рубеж, по возможности эвакуировав раненых. И вдруг на участке третьего батальона завязался бой. Воспользовавшись усталостью наших солдат, уснувших в траншеях, финны нанесли чувствительный удар. Их контратака была стремительной и жестокой. Финны орудовали ножами и кастетами. Застигнутый врасплох батальон понес большие потери.
Майор Шаблий молниеносно среагировал на ситуацию: полк поставил сильный отсечный огонь, и атакующие финны были полностью уничтожены.
Забрезжило утро – утро четвертого дня решительных боев на Карельском перешейке. Никто уже не спал – все настороженно ожидали возможного повтора контратаки финнов. Пехота 133-го врывается в грунт – это ей плохо удается. Траншеи по этим местам не глубокие – по колено, по пояс. Земля, насыщенная гранитной крошкой и валунами, не поддается малой саперной лопате пехотинца. Шаблий лихорадочно прорабатывает с нами возможные варианты предстоящих боевых операций.
В четвертом часу ночи звонок «сверху»: 534-му минометному срочно сниматься с занимаемых позиций и походным порядком передислоцироваться на юг, на правый фланг 21-й армии в район Айрикопая.
Едва мы выехали на шоссе, а вернее сказать, на хорошо утрамбованную проселочную дорогу, как увидели нечто невообразимое: в том же направлении двигалось огромное количество артиллерийских единиц. Как потом стало известно, враз перемещалось до одной тысячи семисот сорока орудий разного калибра, и каждое тянули либо автомашины, либо трактора, либо конные упряжки. Сюда же следует приплюсовать автотранспорт, перевозивший боеприпасы, машины подвижных ремонтных мастерских, штабов, батарей управления, тылов, санитарный транспорт и, наконец, самые различные повозки конной артиллерии. Только вообразив все это, можно будет представить себе во всей полноте картину, которая царила в ту ночь и раннее утро на проселочных дорогах этого небольшого участка фронта.
Стоит ужасный гул моторов, лязг гусениц, ржание лошадей, людские крики и матерщина. Офицеры управления штабов артиллерии 21-й армии и 3-го корпуса Жданова, штабов артиллерийских дивизий и полков – пешком, верхом, на мотоциклах и машинах – бегают, кричат и растаскивают пробки. И несмотря ни на что, во всем этом гигантском перемещении великого множества пушек, гаубиц и минометов по малопроизводительным проселкам земли Суоми ощущался особый смысл и руководство.
Колонну нашего полка на этот раз ведет сам Федор Елисеевич Шаблий. Я еду, как всегда, в кабине машины разведвзвода, которая на этот случай идет вторым номером в колонне. Откинувшись в угол кабины, я дремлю – ощущается явное недомогание: шум в ушах, легкая тошнота, страшная усталость от всей этой суеты, шума, неразберихи. Какое все-таки счастье, думаю я, что у финнов нет явного
