Была длинная и тревожная ночь. И нельзя было сказать, что она пролетела как одно короткое мгновение. Нет, она длилась великолепно долго. Мы уже не могли оторваться друг от друга, да и не отрывались. Вся наша радость была с нами и не омрачалась ни крайними излишествами, ни заботами о будущем. Вот так, наверное, летят, или должны лететь, ночи любви… Вместе с мчащимся поездом — не отставая и не обгоняя.
В сизой еле различимой рассветности мы уже знали друг друга тысячу лет и ни в каких дополнительных сведениях друг о друге не нуждались. Ненавистная дрема временами находила на меня, и я сквозь нее чувствовал, как замирала Клава, чтобы не потревожить. Но дрема так же быстро улетучивалась. Я смотрел на нее — не обиделась ли? Нет. И уже были видны выражение и глубина ее глаз. И ни намека на сон. Она только погрустнела и сказала, что совсем не хочет расставаться. Совсем не хочет… В глазах появилась тоска — это был рассвет.
Подружка зашевелилась, зашуршала в своем углу, и Клава, не отодвигаясь и не отстраняя меня, с достоинством поправила блузку, волосы и положила руки на колени.
Настя проснулась легко, как ни в чем не бывало.
— Вот и я, — сказала она сразу. — А вы так и не вздремнули? Молодь.
Поезд начал тормозить. Клава ни слова не ответила подруге, накинула тяжелый бабий платок на голову и посмотрела на меня.
— Я тебя провожу, — сказал я.
— Куда?.. — спросила Клава. — Здесь он стоит недолго.
— Уж идите, — разрешила Настя, — а я посижу. Мы-то с Клавдией скоро увидимся, — произнесла она, а прозвучало что-то вроде — «а вы-то вот — неизвестно еще…».
Я спрыгнул на землю, платформы тут не было, взял чемоданчик у Клавы, и она тоже легко спрыгнула с подножки. На перроне было пусто. Кроме нас с поезда никто не сошел. Дежурный по станции кричал что-то в отдалении.
В старинное вокзальное здание мы вошли вместе. Я соображал, успею ли добежать до вагона, если состав тронется. «Будь что будет!»
В зале ожидания были наглухо замаскированы окна и горел тусклый свет. Сонные пассажиры понемногу пробуждались, гремела цепь питьевого бачка, раздался кованый цокот военного патруля и грубый окрик уборщицы.
Клава остановилась посреди зала и забрала из моих рук чемоданчик. Покрутила им, как чужим, ненужным, и поставила между щиколотками ног. Уже не обремененная ничем, смотрела на меня — а я стоял совсем близко, не то сонный, не то сраженный ее ласками и разлукой. Ничего сказать друг другу мы уже не могли.
— Мне надо идти, — только и проговорил.
— Надо… — только и ответила она.
Я держал обе ее руки, а кругом смотрели, смотрели на нас.
Более невыгодного места для прощания трудно было отыскать в этом и без того неуютном зале. Просто случай подстерег нас, застал врасплох.
Я уже чуть было не отпустил ее руки, но она не захотела, чтобы я так поступил. Это был ее городок, если и знали кого здесь, то ее, а Клава даже и не смотрела по сторонам.
Что-то надо было делать… Я наспех стал записывать ее адрес, но грифель карандашного огрызка сразу сломался, и адрес пришлось выдавить на страничке записной книжки.
— Я запомню, — только и проговорил.
Она ответила:
— Ага.
— Будь здорова.
В ее глазах мелькнуло не то отчаяние, не то испуг, и она быстро проговорила:
— Поцелуй меня… Как там.
Но они все, кто мог, смотрели на нас.
— Пусть смотрят, дураки, — сказал я.
Поцелуй сразу обжег, как там, в вагоне. Ее губы хотели обязательно ответить мне… обязательно ответить… И тут я почувствовал, что поцелуй становится соленым, а потом горьким. Там, на перроне, что-то загрохотало. «Иду», — проговорил я, не прерывая поцелуя. «Ага, ага…» — лепетали ее губы.
— Иду… — но все еще не мог оторваться от нее.
Бросился к перрону, на мгновение обернулся в дверях: она так и стояла с чемоданчиком, зажатым между щиколотками… И тут я разом охватил десятки осуждающих, снисходительных, любопытных и все знающих наперед глаз — все они были ничто по сравнению с ее глазами, переполненными болью, слезами и разлукой… Грозно предупреждая о чем-то, подхлестывая и взвинчивая, стучали колеса, я бежал на пределе сил, схватился за поручень и рывком кинул тело вверх… Ноги описали дугу… Повисли… Проводница вскрикнула… И все-таки одна нога спружинила и зацепилась за подножку… Рот раскрылся, я с шумом выдохнул и как мог улыбнулся проводнице.
— Фонарем бы тебя, дурака! — выругалась в сердцах проводница. — Без ног останешься!
Ответил я ей строго:
— Типун тебе на язык.
Вот уже 44 года я пытаюсь закончить и опубликовать этот маленький рассказ, который не лучше, не хуже других. Но он мне почему-то дорог, как натуральная смесь маловероятной яви с традиционным вымыслом… На самом деле все было куда проще, куда пошлее, но что было, то было. А впереди нас ждало форсирование Одера, которое должно было быть хуже кошмара: по тонкому льду, на авось… Но не состоялось…
«Почему-Почему?» — Потому что доблестные войска вермахта не были такими уж непреклонными, они чуть подвинулись под воздействием артиллерии и авиации противника, а следовательно, дали нашим передовым частям перемахнуть через широченную реку и образовать там немалый плацдарм. А саперы, тем временем, стали наводить могучие переправы под вой пикирующих бомбардировщиков, в ледяной и отвратительно мокрой воде. Гранд-спасибо американцам — они нас к этому времени завалили своими роскошными понтонными секциями на «студебеккерах»… так что, в этот раз, на левый берег Одера мы перебрались почти без потерь, если не считать драки при заходе на понтоны (но это между своими, за право пройти первыми и не угодить под бомбежку).
В Западной Польше зима подходила к концу. За город «В» дрались зло и коротко. Шло наступление на Германию. Сорок пятый год вступал в свои права.
У прикрытого шторой окна стояла женщина. Через приспущенные жалюзи она смотрела на улицу и чуть слышно молилась: просила Господа, чтобы и те и эти переломали себе ноги, прежде чем доберутся до ее дома, и пусть сгинут… чтоб ей больше не видать их всех… А в словах молитва выражалась совсем по другому:
— Славься, Марию. Милости полна Ты. Господь с Тобою. Благословена Ты между женщин и благословен плод чрева Твоего, Иезус… Свента Марию, Матко Божа, молись за нас грешных теперь и в час смерти нашей…
Аминь…
За окном, на перепаханную гусеницами танков землю ложились мокрые хлопья снега и тут же таяли. Стреляя вдоль улицы и прижимаясь к домам, быстро перебегали от укрытия к укрытию бойцы в почерневших от влаги шинелях… На домах уже поспешно вывешивали польские и советские флаги, знаки патриотизма, лояльности и скромного приветствия. Население чутко определяло этот момент — ни на минуту раньше, ни на секунду позже, а то ведь разнесут в щепки… На перекресток улицы, оставляя за собой черное облако перегара, стремительно выкатил танк, круто развернулся, и словно замер в оцепенении. Все ждали от него только выстрела орудия и сотрясения, а он взял и не выстрелил — обманул. Сразу три тяжелых люка распахнулись и, щурясь от дневного света, танкисты по одному, не торопясь, вылезали из своей стальной берлоги. Озирались, спрыгивали на землю, разминались… Возле них сразу собралась ватага автоматчиков.
