Заметим в то же время, что мы бы никогда этого не узнали, если бы Андрей Рыдван не исполнил свой пограничный долг и не доложил о случившемся кому полагалось. Таким человеком был куратор БДТ по линии КГБ.
Посетив вскоре директора, его куратор, — Геня так и сказал — «мой куратор», имя не упоминалось, — задал вопрос:
— Что же вы, Геннадий Иванович, не рассказываете, что тут у вас было?..
— А что у нас было? — спросил неосведомленный директор и получил ответ: такого-то, мол, числа, в такое-то время на проходной театра состоялась встреча завмуза Розенцвейга с неизвестными японцами, где ему были переданы письмо и пакет.
Геннадий Иванович перезвонил в охрану и узнал, что такого-то числа дежурил лично Рыдван. Получалось, что начальник охраны не понадеялся на Суханова и доложил куратору поверх директорской головы. Деталь немаловажная; стало быть, директору куратор хотя и доверял, но в лице начальника охраны имел «чистильщика», и «чистильщик», подведя своего директора, своего куратора не подвел. Вообще-то энтузиастов у нас хватало, но в данном случае, как оказалось, остальные были не задействованы…
Тут же для выяснения деталей подъехал и вошел представитель Министерства иностранных дел, через которого, по согласованию с КГБ, добывались выездные визы гастролерам.
Важные гости попросили директора пригласить в кабинет зав. музыкальной частью, а поскольку Р., конечно же, был на работе, он тут же пришел. Так в кабинете собралось не менее четырех человек, а если здесь же оказался пограничник Рыдван, то и все пятеро…
Для того чтобы собравшийся квартет или квинтет зазвучал, как положено, Розенцвейгу предложили сесть, а когда он сел, к нему с подобающей вежливостью обратился дирижер… Простите, куратор.
— Уважаемый Семен Ефимович, — сказал он, хотя автор не убежден, что слово «уважаемый» здесь прозвучало, — мы знаем, что такого-то числа в такое-то время на проходной театра вы встречались с японцами, и они передали вам письмо и пакет. Скажите, пожалуйста, — впрочем, и «пожалуйста» он мог пропустить, — с кем вы встречались и что было в пакете?.. Не беспокойтесь, мы не станем делать оргвыводов, и последствия вам не грозят. Но знать, кто принес и что именно, мы, конечно, должны…
После этих слов в кабинете возникла обширная пауза, а после паузы произошло нечто непредвиденное. «Наш тихий Сема», по словам Гени, взорвался, как настоящий трагик, и из тихого интеллигента превратился в «зверя рыкающего»:
— Нет! Нет! Нет! — закричал он, вскочив и размахивая руками. — Не трогайте!.. Это — мое!.. Не подходите!.. Я не хочу знать, что вас интересует!.. Ничего вы от меня не услышите!.. Ни одного слова!.. Вы не смеете сюда касаться!.. Это — святое!.. Это — не ваше дело!.. Нечего устраивать мне допросы!.. Хватит издеваться!.. Довольно!.. Вы не смеете! Не сметь! Не сметь!..
Он вспомнил войну и сытых армейских особистов. И «дело врачей». И подлую «борьбу с космополитизмом». И то, как они мучили сына, и многое, многое еще. И он продолжал кричать с яростью и самозабвением; и самое драгоценное, что хранилось в нем долгие годы терпеливой жизни, внезапно обнаружилось — вся скрытая независимость, и спрятанное достоинство, и маскирующаяся отвага. Правда, сколько можно сносить «все эти плети и глумленья века», гибель товарищей и бесконечные посягательства на личность?.. Сколько же можно испытывать одного человека?.. А главное, куда они полезли немытыми руками, на что посягнули, уверенные в своих правах!.. Они полезли прямо в душу, они посягнули на его Музу и на его Музыку!.. Сколько можно терпеть?!
И чем свободнее изливал он свои честные чувства, тем легче ему становилось, чем выше вскипала волна благородной ярости, тем больше он чувствовал себя человеком. «Пусть я-рость бла-го-род-ная», — вспыхнуло в нем. И вдруг он догадался, о чем эта чудная песня Александрова, которую он сотни раз играл на этой войне и после. Это песня о свободе человека и о тех, кто хочет ее отнять. «Дадим отпор…» Да, да… «Дадим отпор душителям»… Забыл вторую строчку… Каких-то там идей… Да… «Насильникам, грабителям, мучителям людей!». Вот правда!.. Они приходят и требуют нашего личного, как своего, и уверены, что мы повернемся и послушно станем раком!.. Они привыкли, что все поворачиваются!.. И мучают, и насилуют, и отнимают, и грабят!.. Все!.. Конец!.. Будьте прокляты!..
Семен Ефимович замолчал и выдохнул. Ему стало совсем легко.
Присутствующие молчали. Потом куратор сказал:
— Ну, что же, вам видней, Семен Ефимович. — А когда Розенцвейг вышел из кабинета, добавил: — Да-а-а… Какая озлобленность!..
И им пришлось сделать свои оргвыводы.
Эта историческая сцена досталась автору позже остальных, но она не отменяет всего предыдущего. Нельзя исключать, что склубившиеся вокруг композитора Р. слухи о мнимых мотивах и виновниках его поражения в правах разошлись как раз оттого, что за ними удачно скрылись действительные причины и подлинные виновники, и это входило в рабочую задачу кураторов. Они хотели вызвать надлежащий страх. С тем же успехом догадки и ложные наветы могли родиться параллельно с открывшимся случаем и независимо от него, однако время было дано на всех, и только избранные распоряжались им по-своему.
Таким оказался композитор Р., разошедшийся с большинством, отколовшийся от семьи и предавший себя одиночеству, прежде чем совершить новый подвиг. «Нас мало, избранных», — успел сказать пушкинский Моцарт, и Розенцвейг его услышал. Теперь ясно: наш герой не прятался от событий и не кидался в обоз в момент встречного боя; он встал в рост и пошел навстречу черному человеку. Вы скажете, я преувеличиваю смысл этого поступка? Тогда выбирайте себе другого героя и другого автора, потому что вы не пережили наших времен.
— Нет, нет и нет! — крикнул Семен Розенцвейг, и автор гордится тем, что был его современником.
Как удалось выяснить уже не от кого-то, а вневедомственным, иррациональным, а может быть, даже и воздушным путем, в пакете, по поводу которого был учинен допрос, была видеокассета с известным мюзиклом «Кошки», а письмо Иосико оказалось на редкость коротким. Кроме пожелания больше никогда не болеть, оно содержало три стихотворные строки бездомного Басё в переводе Веры Марковой…
Однажды, откликнувшись на случайное предложение, Р. прочел по радио несколько японских стихотворений в переводе Веры Марковой и неожиданно получил от нее письмо из Москвы. Первая его часть была посвящена звучанию стихов, а вторая — петербургскому адресу, по которому отправлялся конверт. В доме № 19 по улице Знаменской семья Марковых прожила много лет, и выходило, что, составив послание незнакомому ей артисту Р., Вера Николаевна отправляла его как бы себе домой. Сам сюжет невольной оглядки в дорогое ей прошлое звучал для отправительницы, пожизненно связанной с японской литературой, совершенно по-японски, а ее адресат еще не мог догадаться, что получил предвестье и пророчество. Но с тех пор он стал почитывать японские стихи и прозу в переводе своей «соседки»…
