Я описывал ему кухню американцев-южан. Он страшный гурман. Обожает говорить о еде. Я же предпочитаю сам процесс поглощения пищи».
И тут Теннесси разразился своим фирменным хохотом, так гулко отдававшимся под сводами всех театров, где ставились его пьесы.
«Так вот: пошел я в туалет, а, выйдя, вижу, как Феллини что-то рисует на салфетке. Эх, мне бы такой талант: рисовать где угодно, когда угодно. Черта с два: для этого я должен находиться в привычном месте, чтобы правильно падал свет, а под рукой были холст, краски, кисти. Случается, конечно, что меня внезапно осеняет — не только как драматурга, но и как живописца. Всегда думаю: надо иметь при себе блокнот, чтобы была возможность на ходу зафиксировать свои мысли, ведь они рождаются так быстро и в таком количестве, что я просто не в состоянии все упомнить. Но я постоянно забываю блокнот, и в результате они улетучиваются. Вообще единственное время, когда они ко мне не приходят, это когда я сажусь за стол и сознательно стараюсь призвать их на помощь.
Чтобы творить, ты должен испытывать боль. Таков удел всех чувствительных натур, тех, кто не может не быть отзывчивым и в итоге изначально обречен на разочарование. Сам я именно из такого рода творцов. Мы с Феллини — люди самолюбивые: на людях смеемся, а внутри нас корчит от боли, когда нам не удается вызвать к жизни то, что пригрезилось. Или когда наши дети в муках появляются на свет, а к ним относятся с гримасой высокомерной снисходительности или даже презрения — ну, знаете, как к младенцам-недоноскам.
Я говорю ему: «Зови меня Том», а он в ответ: «А ты меня Фефе». Ясное дело: не мог я так к нему обращаться. Ну как, скажите, произнести слово «Фефе» и при этом не чувствовать» себя идиотом? Вот и получилось, что нам так и не удалось перейти на язык неформального общения. Да, если вдуматься, мы просто не достучались друг до друга. Как так вышло, сам не понимаю. Ведь он был одним из величайших людей, с какими я когда-либо встречался. Мне хотелось, чтобы он поставил что-нибудь из моих вещей. Любую из моих вещей.
Мы говорили о том, чтобы что-нибудь сделать вместе. | Я пересказал ему содержание некоторых моих рассказов. А почему бы не снять фильм на основе каких-нибудь трех? Такая мысль ему определенно импонировала. Я подумал, не расширить ли мне один из рассказов или взять и написать что-то новое, специально для него? А он говорит: не надо, просто когда вернетесь, пришлите мне ваши рассказы.
Я с нетерпением принялся за работу. Пересмотрел кучу написанного. Сделал наброски нескольких новеллистических сюжетов, которые, как мне казалось, лучше других отвечали специфике его манеры режиссуры, давали максимально широкую почву для игры его удивительного воображения. Заставил своего помощника перепечатать кое-что из неопубликованного. Некоторые из моих книг были у меня только в одном экземпляре; я не поленился и нанял какую-то контору обыскать все книжные магазины. В результате собралась целая гора материала, ожидавшего отправки в Рим. Ну, думаю, вот Феллини даст о себе знать, и я тут же…
Ждал, ждал и не дождался. Подумал: «Вот они каковы, эти итальянцы». И решил поставить на этом крест. Просто выкинул это из головы. Но все-таки еще долго проверял поступающую почту.
Однажды, спустя почти год, я наткнулся на сверток с редкими изданиями моих книг и пьес. Начал читать и вдруг вспомнил, с какой целью их подбирал. Интересно, а дождался бы я от Феллини ответа, если бы отправил их в Рим без промедления? Появился даже соблазн сделать это сейчас, спустя столько времени, но я устоял: понял, что момент упущен. В жизни так нередко случается.
В свое время я написал одну впоследствии часто приводимую, а еще чаще перефразируемую фразу, которую, как мне кажется, имею право в слегка измененном виде повторить сегодня: «Мы с Феллини рисуем жизнь такой, какой она должна быть».
Нас обоих называют лжецами. Это неверно. Просто правда — не самое главное, что нас волнует. Нас гораздо больше занимает, как достичь максимальной, сгущенной выразительности, подчас оборачивающейся фантазией. Но в чем таится наивысшая истина? В том ли, что навязывает нам внешний мир, суммирующий истины других, или в не знающем конца сценарии, что разворачивается на подмостках нашего воображения? Нет более значимой реальности, нежели та, что живет у вас в голове; и именно ее призван разделить художник с окружающим миром.
Помню, как-то раз мы с сестрой Роуз отправились посмотреть фильм Феллини «Амаркдрд». Это было, конечно, спустя много лет после того, как ей сделали операцию лоботомии. Роуз пришла от него в восхищение, хотя я и опасался, что ее могут шокировать содержащиеся в фильме комичные сценки грубоватой эротики. И что бы вы думали? Ничуть не бывало.
Когда ей пришло время возвращаться в клинику, где она находилась на излечении, я спросил, что ей больше всего понравилось, пока она у меня гостила. Думал, она скажет: новые платья или чертовски вкусный сливочный пломбир, которым мы оба лакомились. А она, ни секунды не колеблясь, ответила: «Этот чудесный фильм».
Видите ли, Рози отказалась от чаепития в обществе английской королевы, когда я предложил. «Зачем?» — пожала она плечами; ведь в собственном сознании она сама и была королевой Англии. Конечно, об этом фильме уже было сказано и написано так много, что он не нуждается ни в каких дополнительных дифирамбах. И все-таки я рискну заметить для сведе- I ния Феллини: его «Амаркорд» удостоился высокой оценки со стороны самопровозглашенной владычицы Британской империи».
Вот что рассказал мне за обедом в Париже Роман Поланс-кий о своей первой встрече с Феллини:
«В 1963 году я приехал в Канн в надежде посмотреть как можно больше фильмов и познакомиться с потенциальными продюсерами. Вершиной режиссерского мастерства я считал «Гражданина Кейна», но, увидев «8 1/2» (там они проходили вне конкурса), был потрясен. Подумал: вот шедевр, достойный встать в один ряд с картиной Орсона Уэллса. Это был потолок того, что только можно увидеть на экране. Я давно не пересматривал этот фильм, но полагаю, что и сегодня испытаю не менее сильное впечатление.
Мой фильм «Нож в воде» выдвинули на соискание «Оскара» в номинации «Лучший иностранный фильм», и в 1964 году я получил приглашение приехать в Калифорнию. Мне оказали высокую честь. Это открывало возможность встретиться с рядом продюсеров, а также регулярно питаться за счет Американской киноакадемии.
По приезде меня ждал приятный сюрприз — экскурсия в Диснейленд. Но настоящие именины сердца заключались в том, что членом нашей небольшой группы гостей был Федерико Феллини, чей фильм «8 1/2» был выдвинут на соискание «Оскара» в той же номинации, что и мой «Нож в воде». Я понимал, что шансов у меня никаких, и все-таки был счастлив. Ведь мне довелось воочию встретиться с Белоснежкой и с Джульеттой Мазиной.
