Портреты поражали сходством; причем не все красовались без одежд — иные попали туда в том же платье, прическе и украшениях, как их встречали при дворе. И так обошлись не только с кавалерами, но и с милыми прелестницами! Короче, книга эта была так прелюбопытно и прихотливо изукрашена, что и сказать нельзя, а потому стоила восемь или девять сотен экю и поражала яркостью красок.
Эта дама однажды ее показала другой — своей близкой приятельнице, находящейся под крепким покровительством одной высокорожденной особы, чей портрет попал в книгу. Но поскольку приятельница снискала большую любовь своей знатной покровительницы, она поведала ей обо всем. Та, вечно снедаемая любопытством, тотчас захотела повидать сей курьез и сговорилась со своей вельможной кузиной, тоже изъявившей такое желание. Они очень горячо любили друг дружку — и не могли не присутствовать вместе на таком пиршестве как для глаз, так и для любопытного ума.
Дамы разглядывали книгу очень пристально, не в силах оторваться, — и в каждый листик в отдельности всматривались подолгу, даже ненароком не пропустив ни одного, что заняло у них добрых два часа их драгоценного времени. Вместо того чтобы разъяриться и метать громы и молнии, они смеялись и восхищались, изучая каждую черточку, — и так разгорелись любострастней, что начали друг друга целовать, как голубки, и обниматься; и зашли еще гораздо дальше, ибо имели друг к другу подобные склонности.
Обе эти дамы оказались смелее и мужественнее, да и стойкостью превосходили ту, о которой мне рассказывали: она однажды, увидев эту книгу вместе с двумя своими подругами, пришла в такое восхищение и любовную горячку, ей так захотелось последовать сейчас же столь выразительным примерам и томным картинам, что дотерпела лишь до четвертого листа — и упала без чувств. Право, чудовищный обморок; и как же эта особа, сомлевшая от избытка страсти, не похожа на Октавию, сестру Цезаря Августа, каковая, в некий день услышав от Вергилия три стиха, посвященные ее погибшему сыну Марцеллу (за эти-то всего-навсего три стиха она пожаловала поэту целых три тысячи экю), тотчас лишилась сознания. Вот истинная любовь, только совсем иного рода!
При дворе я слыхал рассказ об одном сиятельном вельможе, достигшем преклонных лет, каковой, потеряв жену, вел себя во вдовстве весьма сдержанно, к чему его подвигала глубокая вера. Но вот вдруг он захотел соединиться вторым браком с великолепнейшей, добродетельной — однако же очень молодой — принцессой. Притом, не прикасаясь к женщине за добрый десяток лет вдовства, он опасался, что забыл, как это делается (как будто можно такому разучиться), и побаивался позорного поражения в первую брачную ночь; потому, не придумав иного средства проверить себя, он за деньги уговорил молодую хорошенькую девицу — непорочную, как и та, кого он должен был взять в жены. Да еще, говорят, выбрал такую, что лицом походила на будущую супругу. Фортуна была к нему благосклонна, позволив доказать себе — а потом и своей суженой, — что он не забыл прежних уроков: первый приступ он повел так смело и радостно, что крепость жены сдалась без труда, а новобрачный насладился победой и поддержал свое имя.
Другому же, в отличие от первого вовсе желторотому и нестоящему жениху, не так повезло: отец собирался его оженить; и сей малолетний дворянин тоже возмечтал попробовать свои силы, чтобы узнать, сможет ли он стать приятным спутником своей жене; а для того, за несколько месяцев до торжества, нашел весьма пригожую женщину легкого поведения, каковая каждый вечер приходила к нему в заповедную рощицу, коей владел его родитель, — ибо дело было летом — и там премило развлекалась с ним под прохладной сенью зеленых дерев и под шелест ручейка. Юнец проявлял чудеса доблести — и не боялся ничьего соперничества в познании всех дьявольских штучек. Но худшее ждало его впереди: в свадебную ночь он вошел к молодой супруге — и не смог ничего предпринять. Вообразите его удивление! Вне себя, он проклинал несносный клинок-предатель и супружескую постель, похитившую его пламень. Наконец, набравшись смелости, он признался жене: «Друг мой, даже не знаю, что со мной случилось, ибо все дни до этого я неистовствовал в заповедной рощице моего отца». И рассказал ей о своих победных безумствах. «Поспим эту ночь, — закончил он. — А завтра под вечер я поведу вас туда — и вы убедитесь, на что я способен». Так они и поступили, и жена его осталась довольна; а при дворе с тех пор появилась пословица: «Если бы я обнимал вас в родительской заповедной рощице — вы бы увидели, на что я способен». Вспомним же, что божества садов и парков — мессир Приап, фавны и сатиры, гении лугов и лесных чащоб, — все они помогали влюбленным и споспешествовали их радостным подвигам.
Но не всякая попытка и не всегда ведет к одинаковому исходу: ведь, как свидетельствуют многие из тех, кто поднаторел на любовном поприще, можно порой вдруг почувствовать, что не готов к решающему испытанию и хорошо бы где-нибудь подзубрить главный урок. Одних в важную минуту бросает и в жар и в холод, жизненные соки в их крови перемешиваются — она то пламенеет, то леденеет; другие теряются в приступе восхищения, когда столь драгоценная добыча оказывается в их объятиях; третьих преследуют страхи и подозрительность; у четвертых разом, и притом вроде бы вовсе беспричинно, иссякает весь их напор; у пятых клинок теряет закалку и завязывается узлом. Короче, здесь смертных всех подстерегают невесть откуда сваливающиеся неудобства; и если все их перечислять — утечет слишком много времени. Могу сослаться на мнения многих женатых людей и вольных охотников за сладкой добычей, кои могли бы порассказать в сотню раз больше меня. Одни опыты понравились мужчинам, но отнюдь не женщинам; так, дошел до меня слух о некой матери, весьма светской даме, имевшей единственную горячо любимую дочь и устроившей ее брак с добропорядочным дворянином; и вот, опасаясь, что от первого наскока ее чадо может сильно пострадать — ибо будущий супруг славился и величиной булавы, и решительностью в приступах, — она побудила дочь с дюжину раз попробовать то же с юным пажом, пояснив, что тяжело только пробить первую брешь; для сей цели следует прибегать к маленькому и не слишком крепкому тарану, а затем можно уже подвергнуться и нерешительной осаде, притом ведя себя подобающе и сохраняя приличествующую кротость. Но такой урок еще довольно пристоен — и не столь вызывающ, как тот, что некогда в Италии отец преподал своему сыну-несмышлёнышу, обвенчанному им с весьма миловидной девицей, с которой молодой человек, как ни старался, ни в первую брачную ночь, ни во вторую не смог совладать, дабы ее удоволить; на расспросы родителя, добились ли они толка, ни сын, ни невестка не нашлись что сказать, кроме «niente»[64]. «Так чем же вы там занимались?!» — воскликнул удивленный отец. Сын, в помрачении ума, ответствовал, что не знает, как надо поступать. После чего почтенный глава семейства взял его за руку, а невестку за другую, ввел их в спальню и возгласил: «Видно, придется показать вам, как с этим обходятся»; а потом уложил невестку на кровать с краю, велел ей хорошенько раздвинуть ноги и, обратившись к сыну со словами: «Итак, смотри, что я делаю», а к невестке: «Не шевелитесь, все это пустяки — большого урона вам не будет», вложил изрядно одеревеневший член куда следует и продолжал пояснять сыну: «Примечай, как я делаю и что говорю: dentro, fuero, dentro, fuero»[65], — и многажды так повторял, отодвигаясь, придвигаясь и вновь отодвигаясь, но не вполне, чтобы оставаться все же внутри, — и после немалого числа телодвижений он приблизился к решающему мигу и отрывистой скороговоркой закончил: «Dentro, dentro, dentro, dentro», пока не иссяк. А само слово fuero просто-таки послал ко всем чертям! Вот так, думая сделаться верховным наставником, просто-напросто склонил невестку к прелюбодеянию; та же прикинулась дурочкой либо, проще говоря, оказалась тонкой бестией и снесла все, что с нею стряслось, преспокойно (как и последовавшие уроки и примерные занятия, к коим поочередно приступили и сын, и отец, быть может стремясь усовершенствовать ее в этой науке, ибо родитель пожелал, чтобы они ничего не усвоили наполовину, но только в совершенстве). Впрочем, уроки для того и даются.
