От удачливых и предприимчивых дамских угодников я слыхал немало рассказов о красавицах, лишавшихся чувств во время сладостных переживаний и венчающего их блаженства, но притом неизменно приходивших в себя; причем многие, прежде чем впасть в томное забытье, шепчут: «Ах, умираю!» Но думаю, что такая смерть им сладостна. Другие же в упоительный миг закатывают глаза и запрокидывают голову, словно вот-вот их пожрет свирепая погибель, — и застывают в бесчувственной неподвижности. У иных, как я слышал, тело вытягивается, кровь стынет, жилы и все члены каменеют, словно в приступе подагры; а одна, говорят, столь была подвержена такой напасти, что никак потом не могла прийти в себя. А у некоторых в эти мгновения похрустывает в суставах, словно им вправляют вывих.
Мне, помню, однажды поведали о таком обмороке презабавную историю: дама, с коей ее кавалер управлялся на большом сундуке, когда дело подвигалось к упоительному концу, так замлела, что соскользнула в проем меж сундуком и стеной — и запуталась там в настенных драпировках, так что ноги ее торчали из-за сундука прямо вверх; пока ее сердечный друг старался вызволить ее из плена, в залу вошла шумная компания придворных — и узрела ее, выставившую вверх ноги, подобно раздвоенному дереву, открывая взгляду кое-что из обычно прикровенных частей туалета, впрочем весьма отменного свойства; бедняжке пришлось самой пускаться в туманные объяснения, говоря, что такой-то ее случайно толкнул, споткнувшись, — и она полетела за сундук, делая вид, что промеж них ничего предосудительного не происходило.
И все же ей гораздо больше повезло, нежели той, которую ее любезник осадил прямо на краю кровати, а подобравшись к наиблаженнейшему мигу — вызвал у нее столь сильные конвульсии, что сам, имея на ногах новенькие бальные башмачки со скользкими каблучками, не удержался на ногах (а пол в спальне был выложен плитками, покрытыми глазурью) и проехался по своей подопечной так, что его камзол, весь в блестящих побрякушках, оставил на животе, кудрявом бугорке и причинном месте, а также на ляжках прелестницы глубокие царапины, словно от кошачьих когтей; боль была так сильна, что бедняжка завопила, не в силах сдержаться. К несчастью, стояла летняя жара и очаровательница принимала друга в наряде несколько более сладострастном, нежели обыкновенно, ибо на ней была одна рубашка и поверх нее белый атласный плащ, а без панталончиков она в тот раз решила обойтись, — и таким образом неловкий обожатель угодил носом, ртом и подбородком прямо ей в причинное место, да так на миг и застыл; сие же вместилище добродетели только что было им же обильно дважды орошено и переполнено до краев, отчего нос, рот и усы его покрылись пеной, словно при бритье; тут, невольно позабыв о боли, прелестница расхохоталась и проговорила: «Какой аккуратный мальчик, как он часто бреется и умывается, хотя и не всегда неаполитанским мылом». Позже она поведала о сем забавном происшествии своей наперснице, а незадачливый дворянин — своему приятелю. Так про это узнали и другие, ибо подобная история весьма способна рассмешить.
Не должно сомневаться, что дамы, когда собираются в своем тесном дружеском кружке, рассказывают вещи, столь же веселящие душу; как и мы, повествуют друг дружке о своих любовных увлечениях, делятся секретами и в полный голос над нами смеются, от души потешаясь над своими ухажерами, если те дают хоть какой-либо повод к насмешке или подшучиванию.
Но они способны и на большее, например умыкать друг у дружки поклонников, и не из-за любовного недуга, но чтобы выведать у них все тайные делишки, выходки и безумства, которые совершили их соперницы; а потом прибегают к подобным же для того, чтобы жарче раздуть любовный пламень, — либо из мести, либо открывая военные действия меж собой, когда в следующий раз соберутся вместе и начнут обмениваться колкостями.
А тут еще можно вспомнить и о паскудной книжице в картинках, появившейся во время правления Генриха III, где изображались известные дамы, их позы и обыкновения в любовных играх; но, впрочем, о сем говорено уже более чем достаточно.
Потому мы перейдем к другому. Как мне хотелось бы, чтобы множество злобных языков, болтающих по всей нашей Франции, поукоротились, взяв пример с Испании, где порядочные люди под угрозой смерти не осмеливаются, хоть на волосок, затронуть женскую честь, особенно когда она сопряжена с высоким титулом! Если подобных особ видят где бы то ни было и хоть кто-нибудь воскликнет: «Lugar â las damas!»[66] — все присутствующие тотчас склоняются, воздают им честь и возносят хвалы; а всякую дерзость пред их лицом карают лишением жизни.
Когда императрица, супруга императора Карла, вступила в Толедо, маркиз де Вильена — один из испанских грандов, пригрозивший альгвасилу, что поторопил его сойти с ее дороги, — едва не попал в большую беду, ибо угроза прозвучала поблизости от упомянутой царственной дамы; а случись такое в присутствии самого императора — это не наделало бы особого шума.
Герцог де Фериа, бывший во Фландрии, когда ее посетили королевы Элеонора и Мария, находясь подле своей возлюбленной, состоявшей в свите их величеств, повздорил с другим испанским кавалером — и оба чуть не лишились жизни, по существу, за то, что повысили голос в присутствии королевы и императрицы.
Вот и дон Карлос д’Авалос в Мадриде, когда королева Изабелла Французская прохаживалась по городу, совершил подобный же проступок — и был бы тотчас казнен, если бы не спасся в церкви — этом убежище для всех преследуемых законом. После этого несчастному пришлось в чужом платье бежать из Испании — куда ему до смерти не было разрешено вернуться — и влачить существование на острове Липари, самом безотрадном месте во всей Италии.
Даже шуты, пользовавшиеся привилегией свободно говорить обо всем, могли поплатиться, если задевали прекрасный пол; так случилось с одним из них, по имени Легато, которого я знал. Однажды наша королева Елизавета Французская, рассуждая о приятностях своего пребывания в Мадриде и Вальядолиде, о тамошних развлечениях, сказала, что было бы прекрасно, если б оба этих места оказались так близко, чтобы одной ногой можно было достигнуть одного, а второй — другого; и, произнеся эти слова, показала — сильно раздвинув ноги. Шут, случившийся поблизости, буркнул: «А я бы не прочь оказаться по самой середке con un carraco de bouricco, para encargar y plantar la raya»[67]. Его за это хорошенько высекли на кухне, хотя многие разделяли такое желание; ибо королева — одна из самых пленительных, красивейших и благородных дам Испании, — без сомнения, была достойна подобных вожделений, но, разумеется, не его, а людей порядочных, в сотни тысяч раз более достойных, нежели он.
