Федор Шаляпин тепло приветствовал подошедшую к ним Марию Федоровну Андрееву.
– Ну что? Здесь нам не удастся поговорить, пойдем ко мне в кабинет, – пригласил широким жестом Горький.
И пошел на второй этаж, обнимая Шаляпина за плечи.
В черной суконной куртке со стоячим воротником, застегнутым сбоку, в брюках из такого же сукна, заправленных в высокие сапоги, Горький мало чем отличался по внешнему виду от рабочих, наполнявших его временную квартиру.
– Понимаешь, Федор, никак не могу оправиться после плеврита, просто замучил, проклятый, врачи не разрешают выходить из дома, вот и пользуюсь всеми вестями, что приносят другие.
Вошли в кабинет. И здесь о чем-то спорили, смеялись, но при виде входящих Горького и его гостей все дружно встали, познакомились и вышли. Горький виновато разводил руками: ничего, дескать, не поделаешь, друзья мои.
– Потревожили мы вас, вы уж нас извините, мы тут недолго, мы тут с Федором Ивановичем только договоримся о концерте здесь.
Выходившие с радостью закивали головами.
Пока Горький объяснялся со своими революционерами и боевиками, Шаляпин и Корещенко подошли к подрамнику, на котором стоял портрет, повернутый к стене и закрытый полотном.
– Можно? – спросил Федор Иванович. – Не рассердишься?
– Да! Это Серов мучает меня. Столько дел, а он упорно заставляет меня позировать, большой художник, надо тебе сказать, и замечательный человек, наш, красный…
Шаляпин долго смотрел то на портрет, то на оригинал, явно играл большого любителя портретного искусства.
– Я, можно сказать, и не переодеваюсь, все время хожу в той же самой черной куртке. По-моему, куртка эта самая очень хорошо получилась здесь.
– Ну уж, не гневи Бога, Алекса, и сам ты здесь великолепно получился, сразу видно, что ты озабочен революцией, ты тут весь устремлен к свершению великих целей, готов идти в сражение хоть сейчас, шаришь рукой по земле, ищешь булыжник – верное оружие пролетариата.
– Мало у нас оружия, денег не хватает, твоих и моих денег маловато. Японцы и американцы дают нам деньги, молодцы, но с непременным условием, чтоб мы тратили их на покупку оружия. Если б не эта помощь миллионеров, то просто беда, совсем остались бы без оружия… А нам предстоят такие дела…
Шаляпин вопросительно посмотрел на Горького. Корещенко в это же время расспрашивал Марию Федоровну о МХТе, куда она вернулась по просьбе Станиславского.
– Готовимся к вооруженному восстанию, Федор. То, что происходит, ты сам все это видишь, это лишь цветочки, ягодки впереди. Грядет настоящая битва с самодержавием.
– Видел, а больше слышал в пересказе моих информаторов, кое-что узнаю из газет. Что-то страшновато, Алексей, становится в нашем милом государстве. Я вот показывал недавно Коровину две кучи писем в мой адрес… В одной обещают убить, если буду играть роль Ивана Сусанина в «Жизни за царя», а в другой, если не буду петь в опере Глинки и петь лишь одну «Дубинушку». Ты понимаешь, что творится в нашем обществе? Раскололось! И сдуру кто-нибудь возьмет да и шарахнет по Шаляпину, чтоб ему неповадно было просто петь и радовать прекрасными звуками и мелодиями сердце простого русского обывателя, который об одном мечтает – жить нормальной жизнью, любить свою жену, детей, ходить спокойно на работу, просто исполнять свои человеческие обязанности. А то что ж получается… На днях Серов прислал мне записку, просит сто рублей, его матушка открыла столовую для бастующих, а денег, как всегда, не хватает. А у меня не токмо сто, но пяти рублей не было в кармане, ибо остался я вследствие забастовок без гроша.
Горький ядовито ухмыльнулся.
– Ну вот я так и подумал, что не поверишь. А получается все уж очень просто: подал я прошение в свою контору об авансе, но остался с носом, не выдали, а банки закрыты, и прямо скажу, Алексей, хоть матушку-репку пой. И сидел, подобно сычу, и мигал расширенными глазами. Достал, конечно, поехал по городу и достал по-дружески. Трудно отказать мне, а уж я заехал к Серову и выдал на доброе дело тысчонку.
– Молодец ты, Федор, много делаешь для нас. Если б ты знал, как обрадовалась моя славная боевая дружина, когда узнала, что ты придешь ко мне. Столько вопросов задали, будешь сам на них отвечать. Славные ребята. Знаешь, прошел слух, что черносотенцы собираются убить меня… Вот и охраняют. У них пистолеты, бомбы, они не только меня охраняют, но и нападают, дерутся с полицией, очень недурно сражаются с черносотенцами. А в общем трудно сейчас понять, кто кого бьет. Студентов избивают полицейские из охранного отделения, а вот черная сотня очень плохо разбирает, кого надо бить, и происходит много недоразумений: бьют думцев, вполне прилично одетых людей, бьют шпионов, а тут казаки налетели на черную сотню и в двух местах избили «патриётов»… Но самое страшное, охранка раздает адреса революционеров, выпущенных из тюрьмы, дескать, идите и убивайте их. Вот увидишь, устроят погромы по квартирам. И вот подумай, что получается, прямо-таки началась гражданская война. Совсем уж собрался в Ялту, но потом отложил поездку, могут убить по дороге или в Ялте, там не найдешь таких славных ребят-кавказцев. Жаль, не уберегли Баумана, Грожана, да что там, сколько уж погибло наших славных бойцов. Мои гурийцы уже трижды дрались и всегда успешно. У Технического училища их отряд разогнал толпу тысяч в пять, причем они убили четырнадцать человек, ранили сорок… Видишь, какие славные парни, так что я очень хорошо охраняюсь.
– Страшно! Действительно, вот так случайно попадешь под пулю, и все… Будут, конечно, пышные похороны, много соболезнований получат наши жены, Россия будет скорбеть, но как будут жить пятеро моих детей… Ты же знаешь, что у меня пятеро детей, Алекса? Мал мала меньше, старшей пять, а младшим Федору и Татьяне – чуть больше месяца. Вот что меня беспокоит. Вот уеду в деревню, получу отпуск у Теляковского, он даст, понимает мое настроение и мое положение. Господи! Только в нашей стране могут угрожать за то, что играю в гениальной опере Глинки простого русского мужика, не пожалевшего своей жизни ради своей Отчизны. Уеду в деревню, скроюсь куда-нибудь, невозможно жить в этой стране нормальному человеку. Я хочу свободы, просто жажду ее, но не хочу умирать за нее, у меня – дети. Я лучше буду петь во славу моей Отчизны, прославлять ее таким привычным для меня образом.
Столько тоски слышалось в голосе Федора Ивановича, что Горький грубовато прервал его:
– Кто ж тебя заставляет… Ты стой в стороне, ты нам живой нужен, вот и я живой нужен, потому и охраняют меня. – В голосе Горького послышались отеческие нотки. – Жизнь, Федор, кажется ужасной только тем, кто наблюдает ее сбоку, как ты, из окна или из экипажа, ну, в лучшем случае, вот здесь, у меня, в штабе, где готовится вооруженное восстание. Ты видишь, что тут происходит, никто не унывает, часто раздается смех. В газетах все так страшно излагается, а здесь или на улицах все так просто и весело.
