милые курьезы и всегда с удовольствием и смехом о них рассказывал.
Посреди комнаты стоял мольберт, на нем иногда живопись; запомнилась беспредметная живописная масса, очень сложная по колориту. За мольбертом полкомнаты занимали холсты, очень много.
В комнате всегда острый запах красок.
Это была самая настоящая «богема» без признаков нищеты.
Часто заходил Владимир Калинин, он только что окончил Университет, очень почитал Василия Павловича. Горячие споры, беседы об искусстве, о художниках — все это весело, легко, остроумно, изящно.
Были частые посещения Эрмитажа — конечно, любимых французов: Сезанна, Дега, Матисса.
Сезанна он обожал, и мы часами говорили о его достоинствах. Василий Павлович обычно стремительно, большими широкими шагами, подходил к картине и так же стремительно и размашисто отбегал куда-то вбок, откидывал голову и восхищенно обращал внимание на те или иные детали, восклицая при этом: «Как придумано!»
Имя Сезанна постоянно присутствовало и на уроках живописи. Эти уроки проходили на одном дыхании. С появлением Василия Павловича мы все преображались. Работали с удовольствием, равнодушных не было. Натюрморты ставились интересные, все шумно участвовали в постановке.
Василий Павлович, обходя учеников, комментировал: «Посмотрите, какое столоверчение!», или «Черное свечение!», или «Пишите сразу, с разбега!».
Мы не понимали всего, но действовали эти фразы на нас магически, и мы делали чудеса! Он умел вызывать подсознательные силы, таящиеся в нас.
Кто-то сказал, что он не дал нам школы, — да, но он дал больше. Он зажег в нас вечную любовь к искусству. Он зажег в нас огонь любви к прекрасному и передал нам свое восторженное преклонение перед великими творениями. Этого нам не дал ни один педагог, хотя и были они с академическим образованием, преподавали нам все, что полагается по программе. Но не вспоминались они потом.
А яркая личность Василия Павловича запала в души, и память о нем мы пронесли через всю жизнь.
Неторопливо идем с Ией Александровной по Герцена, удаляемся от Союза художников — посмотрели только что графику сезона, там несколько работ ее сына, — а говорим снова о Василии Павловиче.
— Он очень мало рассказывал о себе. Иногда вас могла удивить фраза, какая-то словно бы оброненная деталь... Помните кресло, в которое он усадил меня и сделал предложение?..
Ия Александровна опять смущается, опускает глаза.
Меня поражает это сохраненное чувство застенчивости. Время, которое мы по справедливости считаем страшным и политически безнравственным, было одновременно и аскетически-целомудренным.
— Незадолго до этого Василий Павлович дважды мне показывал на него... Один раз сказал: «Здесь позировала мне Анна Ахматова».
А в другой раз так же внезапно коротко произнес, как отрубил:
«Однажды я просидел в нем до утра, стал таким вот седым за одну ночь».
Мы поворачиваем на Невский, долгое время идем молча, думая, как оказалось, об одном и том же.
— Что это была за ночь в его жизни? — спрашивает самое себя Ия Александровна. — Ожидание ареста? Исключение из Союза? Впрочем, поводов, по-видимому, было достаточно. Нетрудно представить: сидит, смотрит на дверь, ждет, ждет своей... участи.
Не скрою, воспоминания Ии Александровны Уженко были для меня полной неожиданностью, в некотором смысле шоком. Мое построение разваливалось. Как же так, сколько было рассказано о бедственной, почти нищенской жизни Василия Павловича — и вдруг... «черный длиннополый сюртук» маэстро, «гордая белая голова», «заливной палтус с лимоном» в мурманском ресторане, щедро раздариваемые деньги бедным студентам.
Может, поступить так, как нередко, я знаю, поступают в науке будущие диссертанты, — изъять смущающий факт? Раз событие не укладывается в прокрустово ложе концепции — отрезать событие, не могло быть такого, не было, баста!
Но все же событие было...
Снова и снова обдумываю рассказы Мещаниновой и Уженко. Какие годы?
Походы в Филармонию и в Эрмитаж — это после войны, год сорок восьмой— сорок девятый, а «заливной палтус»? Чуть позже, скорее всего пятидесятый год...
Прикидываю возраст: Калужнину к шестидесяти или уже шестьдесят, время пенсии. Значит, нужно искать пенсионные документы, обратиться в собес — может, именно в эти предпенсионные годы Василий Павлович где-то работал?
Звоню в Городской отдел социального обеспечения — оказывается, архива нет, «дела» хранятся в соответствующих районах. Набираю район, меня спокойно выслушивает инспектор, редкий в наше возбужденное время спокойный молодой голос.
— Заходите, поможем, — говорит она.
Я еще робок, жду возражений, не могу поверить, что в этот раз все просто.
— А когда?
— В любое время.
— Мне удобно сейчас.
— Приезжайте...
Несколько секунд я гляжу на гудящую трубку. Может, розыгрыш?!
Господи, какой невозможной кажется теперь любезность! Готовы к услуге, не обругали. Мало того, я сам могу выбрать удобное для встречи время!
На улице хватаю такси и несусь на Петра Лаврова. Нет, не мистика, не обман. Девушка даже просит прощения, что не успела достать «дело» к моему приезду. Но это недолго. Вот стол, стул, лампа, сейчас она принесет.
Жду.
Картотека в соседней комнате, я слышу приближающиеся шаги. Беру картонную папку, благодарю — и... мгновенная тревога охватывает меня.
Долго смотрю на титульный лист и ничего не понимаю. Что это?! Может, ошибка? Нет, адрес и фамилия — все верно...
Сверху на титуле крупным типографским набором:
ДЕЛО персонального пенсионера республиканского значения Калужнина В. П. Литейный, 16, кв. 6
И ниже, от руки: умер 15 июля 1967 года.
Вот так так! Каким же образом Василий Павлович оказался пенсионером «персональным»?! Выходит, все рассказанное мной двойная неправда. Не только не голодал, не бедствовал, но находился под привилегированным покровительством, был одарен усиленной пенсией, щедро поддержан государством?..
— Что-то не так? — спрашивает любезный голос.
Ах, милая девушка, не так, конечно, не так, как мне хотелось бы! Теперь я совсем не знаю, как быть с моим поиском, все предыдущее разваливалось, распадалось.
Видимо, я бледнею, по крайней мере чувствую, как бусинки пота выступают на моем лбу.
— Это ваш родственник? Может, воды?..
— Нет, нет, спасибо...
Наконец, открываю первую страницу, вижу пожелтевшую за тридцать пробежавших лет справку.
Документ холодно извещает, что художнику Калужнину Василию Павловичу с первого января 1959 года (это даже не шестьдесят, а шестьдесят девятый год) назначается пенсия в двести пятьдесят
