кумира. Они многого не понимали, поскольку ждали другого (миф о «дирижере радикального оркестра» уже работал!). И все же многое сохранило тот дух неожиданности духовного откровения и неожиданного прочтения привычных сюжетов. И первое удивление – никакой позы, простота: «При нашем настроении благоговейного трепета, – пишет П.Ф. Николаев, – мы инстинктивно, сами о том не думая, ждали от Николая Гавриловича чего-то героического. Конечно, не трубных звуков каких-нибудь, а так чего-нибудь героического; в глазах, в выражении лица, – одним словом, чего-нибудь необычного. И увидели самое обыкновенное лицо, бледное, с тонкими чертами, с полуслепыми серыми глазами, в золотых очках, с жиденькой белокурой бородкой, с длинными, несколько спутанными волосами, часто по нашим погостам попадаются дьячки с такою наружностью» [363].
Н.Г. Чернышевский на каторге. Рис. А. Сохачевского
Он не производил впечатления конспиратора и революционера, он был мыслителем и ученым, таковым и изобразил его каторжный художник.
И главное выделил бы я: с вчерашними ишутинцами связал его не революционаризм, а другие нити, которые соединили студенческую молодежь с мыслителем, и «нити эти совсем простые, совсем не ослепительные, эти нити – интересы мысли и научного исследования, к которым и мы тоже тяготели» [364].
Однако на воле – и радикалы, и власть – укреплялись в ощущении, что Чернышевский – революционный герой, ждали и боялись трубных звуков, если он вернется. Скажем, ишутинцы, публика слегка безумная, которые хотели жить по заветам романа Чернышевского (организовали переплетную и швейную мастерские), но их прожекты были прикрыты, и тогда они придумали организацию под названием «Организация», ядром которой стала группа под названием «Ад». Так именовалась подвальная комната московского трактира «Крым», где собирались воры и где они придумывали, как дать бой царизму. В результате двоюродный брат Ишутина Д.В. Каракозов в Петербурге 4 апреля 1864 г. стрелял в императора, был схвачен и повешен 3 сентября 1866 г. В этом году Достоевский играл в «Что делать?», а Каракозова повесили, поскольку он не мог примирить в своем сознании верность Чернышевскому и верность императору. Некоторые литературоведы полагают, что фамилия Каракозов – один из возможных толчков к появлению фамилии Карамазов. Ишутина тоже приговорили к казни, одели саван, на голову петлю, тут пришло помилование, но он уже окончательно сошел с ума.
И идейный противник Чернышевского Герцен спрашивал в «Письме к императору Александру II» от 1865 г. (№ 197): «Вы с беспримерной свирепостью осудили единственного замечательного публициста, явившегося в ваше время. А знаете ли, что писал Чернышевский? В чем состояло его воззрение? В чем опасность, преступность? Можете ли вы на этот вопрос ответить самому себе? Из нелепейшей сенатской записки вы ничего не могли понять» (Герцен. XVIII, 340). Вопросы юридически точные, но исходили они от патентованного врага империи и вряд ли могли содействовать освобождению Чернышевского.
Дмитрий Владимирович Каракозов
Но все же в высших сферах вновь возник вопрос о Чернышевском, поскольку стало известно о разговорах членов ишутинского кружка об его освобождении, и у наиболее трезвых сановников, немножко понимавших невинность Чернышевского, возникла мысль вернуть его как противовес крайним радикалам.
В «Колоколе» 1866 г. сообщалось: «Каракозов не признает себя Каракозовым и не признает двоюродного брата, его признавшего. Муравьев требовал выписать из Сибири Чернышевского, на что государь не согласился» (Герцен, XIX, 84; курсив Герцена. – В.К.). Иррациональное поведение императора будило иррациональную стихию русской жизни. Царь лично загонял Чернышевского в угол, в смертную тень. А себя вел к бомбе террористов. Реформы были неплохи, но они стали фактом быта, а несправедливость к личности становилась все отчетливее.
Кстати, должен подчеркнуть, что среди всех тюремных и каторжных текстов Чернышевского, дошедших до нас, нет ни одного, который можно было бы назвать радикальным или тем более зовущим к ниспровержению строя. Самое резкое его высказывание в романе «Пролог» вполне укладывается в отголосок чаадаевских ламентаций. Вот мысли Волгина, главного героя: «“Жалкая нация, жалкая нация! – Нация рабов, – снизу доверху, все сплошь рабы…” – думал он и хмурил брови».
У него были свои приоритеты, о них он рассказывал своим ученикам-каторжанам. «Вообще в истории все симпатии Чернышевского были на стороне культуры, на стороне мирных трудящихся классов и на стороне интеллигенции, даже если хотите умственной аристократии. Это видно и из сюжета его романа “Рассказы из белой залы”. Он полагал, что история часто прерывала развитие мировой интеллигенции проявлениями грубой силы невежественных масс, что в старых, погибших цивилизациях было накоплено столько культурных приобретений, столько знаний, что правильное развитие и сохранение этих сокровищ поставило бы человечество неизмеримо выше, чем оно стоит теперь» [365]. Здесь стоит подчеркнуть, что название крестьянского демократа, работавшего ради народа, стоит поставить под вопрос.
Он был, как Пушкин, настоящий русский европеец, желавший перенести в Россию не слова, не идеи, не формы, а установочные принципы, которые своею силою творили бы Россию как европейскую страну, как и положено ей по ее христианскому происхождению. И главное, повторяю, для него заключалось в развитии личности. Поэтому, принимая общину, он толковал ее не как враждебную индивиду, даже не как хор, а как защитницу личностного принципа, наподобие цехов и коммун в Западной Европе. Общинное земледелие и жизнеустройство, писал он, «так просто, что отстраняет нужду во вмешательствах всякой центральной и посторонней администрации. Оно дает бесспорность и независимость правам частного лица. Оно благоприятствует развитию в нем прямоты характера и качеств, нужных для гражданина. Оно поддерживается и охраняется силами самого общества, возникающими из инициативы частных людей. Нам кажется, что все это вместе составляет натуру разумного законодательства, противоположную регламентации» (Чернышевский. V, 619). Но принятие общины, которую можно, как он надеялся, перевести в освободительный регистр, вовсе не означало идеализации народа с его привычкой к произволу и бесправию.
Чернышевского называют демо-кратическим мыслителем. Скорее можно его назвать – демо-критическим. И тут он резко противостоял опять-таки всем. Народ обожествляли и православные мыслители, и разночинные писатели, и радикалы, и Герцен, и Толстой, и даже Достоевский, забыв, что даже если народ – богоносец, он не есть Бог, что, напротив, Бог – судия над любым народом. О народе в шестидесятые годы боялись плохо сказать (страдалец, мол). Беспощадная пьеса позднего Толстого «Власть тьмы» или еще более жестокие чеховские «Мужики» и бунинская «Деревня» – все это пришло на рубеже веков. Пока же, пожалуй, один Чернышевский смел написать такое: «Забудемте же, – убеждал он собратьев по перу, – кто светский человек, кто купец или мещанин, кто мужик, будемте всех считать просто людьми и судить о каждом по человеческой психологии, не
