начале весны можно мне будет переехать на ту сторону Байкала, – и нет сомнения, это будет сделано, потому что все хорошо расположены ко мне. Вероятно, можно будет жить в самом Иркутске, – или даже в Красноярске. Путь из России до этих городов не тяжел. Умоляю тебя, повремени до этой перемены моего жилища.
Переехав жить на ту сторону Байкала, я буду близко к администраторам, более важным, нежели здешние маленькие люди. Не сомневаюсь, что найду и в важных чиновниках полную готовность делать для меня все, возможное. Тогда, придет время писать для печатанья и будет можно воспользоваться множеством планов ученых и беллетристических работ, которые накопились у меня в голове за эти годы праздного изучения и обдумыванья. Как только будет разрешено мне печатать, – а в следующем году, наверное, будет, – отечественная литература будет наводнена моими сочинениями. О том нечего и говорить, что они будут покупаться дорого. Тогда, наконец, исполнятся мои слова Тебе, что Ты будешь жить не только по-прежнему, лучше прежнего. <…>.
Милая моя Радость, верь моим словам: теперь уже довольно близко время, когда я буду иметь возможность заботиться о твоих удобствах, и твоя жизнь устроится опять хорошо. Здоровье мое крепко; уважение публики заслужено мною. Здесь, от нечего делать, выучился я писать занимательнее прежнего для массы; мои сочинения будут иметь денежный успех.
Заботься только о своем здоровье. Оно – единственное, чем я дорожу. Пожалуйста, старайся быть веселою.
Целую детей. Жму руки вам, мои милые друзья.
Крепко обнимаю тебя, моя миленькая голубочка Лялечка.
Твой Н. Ч.
Будь же здоровенькая и веселенькая. Целую Твои глазки, целую Твои ножки, моя милая Лялечка. Крепко обнимаю тебя, моя радость Еще тысячи и тысячи раз целую тебя, моя радость.
Прошу вас, мои милые, прочтите это письмо: разумеется, в нем нет секретов. Да и вообще их нет у меня» (Чернышевский, XIV, 496–497). К кому обращена последняя фраза? Уж не к жандармам ли, которые читали все его письма?
Вообще стоит заметить, чтобы у читателя не возник образ пропадающей в бедности жене каторжника, что «Современник» положил выплачивать ей ежемесячно по 150 руб. (деньги немалые по тем временам), а когда подрос Михаил Николаевич и пошел работать, то и его она обязала выплачивать ей по 50 руб. каждый месяц. НГЧ в Сибири, конечно, мучительно страдал за свою «голубку», неоднократно пытался подвести О.С. к выбору свободы, чтобы она могла вступить во второй, более удачный брак. Но О.С. не поддержала его замысел, а просто жила в свое удовольствие. Вера Александровна Пыпина, племянница Чернышевского, вспоминала О.С. в меблированных комнатах на Бассейной, окруженную массой котят, жалующуюся как всегда, на нездоровье, всегда полуодетую. В тех же комнатах жил и постояно входил молодой человек в мундире, Витман, кажется его звали. Девочке казалась тогда это неловким и странным. Но позже написала с полуодобрением, что О.С. вкусу к молоденьким «мущинкам» не изменяла.
Тем временем имя его, как крупнейшего русского ученого, разрасталось. Помимо слов Герцена, где он защищался скорее как политический журналист, на Западе в период его каторги вышел пятитомник его сочинений: «Чернышевский, Н.Г. Сочинения Н. Чернышевского. – 1-е полн. изд. Изд. М. Элпидина и К°. Т. 1-[5]. – Vevey: B. Benda successeur de R. Lesser, 1867–1870. – 5 т.». Это было издание, по которому Запад мог ознакомится с идеями НГЧ.
И Запад знакомился. Самый крупный на тот момент мыслитель Европы Карл Маркс специально учит русский язык, чтобы читать Чернышевского. «Не знаю, сообщал ли я Вам, что с начала 1870 г. мне самому пришлось заняться русским языком, на котором я теперь читаю довольно бегло. Это вызвано тем, что мне прислали из Петербурга представляющее весьма значительный интерес сочинение Флеровского о Положении рабочего класса (в особенности крестьян) в России и что я хотел познакомиться также с экономическими (превосходными) работами Чернышевского (в благодарность сосланного в Сибирь на каторгу на семь лет). Результат стоит усилий, которые должен потратить человек моих лет на овладение языком, так сильно отличающимся от классических, германских и романских языков» [368].
Любопытно, что кроме власти против Чернышевского были и крайние радикалы – Бакунин и Нечаев. О словах беса Верховенского-Нечаева о ретрограде Чернышевском в романе Достоевского я уже поминал, а вот слова Маркса и Энгельса, они тоже об этом же и, как и Достоевский, выступают в защиту Чернышевского: «Вторая статья озаглавлена: “Взгляд на прежнее и нынешнее понимание дела”. Выше мы видели, как Бакунин и Нечаев угрожали заграничному русскому органу Интернационала; в этой статье, как увидим, они обрушиваются на Чернышевского, человека, который больше всего сделал для вовлечения в социалистическое движение в России той учащейся молодежи, за представителей которой они себя выдают. “Конечно, мужики никогда не занимались измышлением форм будущего общинного быта, но тем не менее они по устранении всего мешающего им (то есть после всеразрушительной революции, первого дела, а потому для нас самого главного), сумеют устроиться гораздо осмысленней и лучше, чем то может выйти по всем теориям и проектам, писанным доктринерами – социалистами, навязывающимися народу в учителя, а главное в распорядители. Для неиспорченного очками цивилизации народного глаза слишком ясны стремления этих непрошенных учителей оставить себе и подобным теплое местечко под кровом науки, искусства и т. п. Для народа не легче, если даже эти стремления являются искренно, наивно, как неотъемлемая принадлежность человека, пропитанного современной цивилизацией. В казацком кругу, устроенном Василием Усом в Астрахани, по выходе оттуда Степана Тимофеевича Разина, идеальная цель общественного равенства неизмеримо более достигалась, чем в фаланстерах Фурье, институтах Кабе, Луи Блана и прочих ученых (!)
социалистов, более, чем в ассоциациях Чернышевского”. Далее следует целая страница ругани по адресу последнего и его товарищей.
Теплое местечко, которое готовил себе Чернышевский, было предоставлено ему русским правительством в сибирской тюрьме, тогда как Бакунин, избавленный от такой опасности в качестве работника европейской революции, ограничивался своими внешними проявлениями из-за рубежа. И как раз в тот момент, когда правительство строго запрещало даже упоминать имя Чернышевского в печати, господа Бакунин и Нечаев напали на него» [369].
Марксу больше всего нравились примечания Чернышевского к «Очеркам политической экономии по Миллю», он называл его за эту работу «великим русским ученым и критиком». Интересно, что и сам Чернышевский считал именно эту работу своим лучшим произведением. Как вспоминал Н. Рейнгардт: «Николай Гаврилович возразил, что роман “Что делать?” не может представляться выдающимся произведением еще и потому, что он, Чернышевский, вовсе не обладает беллетристическим талантом.
