диктофон и включаю его, чтобы еще раз услышать вой сирены. Он тревожит не только мой слух, но и душу. С какой-то особой ясностью я начинаю видеть колонистскую жизнь нескольких сот мальчишек в возрасте от четырнадцати до восемнадцати, каждый из которых приговорен вовсе не к энному количеству лет, а к тому, чтобы все эти годы по семь раз в день слушать вой сирены.
И это мое восприятие смысла наказания не умом, а барабанными перепонками, магически возвращает меня к письменному столу, заставляя ощущать не просто обязанность, не просто долг, а физическую потребность что-то немедленно предпринять, до чего-то непременно докопаться, что-то такое найти, что нужно с корнем вырвать из нашей жизни и гарантировать тем самым детям возможность просыпаться каждое утро от будильников, от пионерских горнов, от петушиных криков, от добрых и ласковых материнских уговоров, от комариных укусов, от грома небесного — от чего угодно, но только не от воя сирены.
1974—1975 гг.
«БЕЛАЯ ЛИЛИЯ»
Документальная повесть
В пятницу, 30 сентября 1977 года, специальным приказом по «РВС» меня зачислили в экспедиционный отряд, и я получил, таким образом, возможность выехать на линию Миус-фронт, в районе села Мариновка Донецкой области. В отряде было четырнадцать человек, а пятнадцатого дал горком комсомола, решив, что для связи необходим мотоциклист; он догнал нас на «чизетте» уже в Мариновке. Дело рассчитали на трое суток, потому что в понедельник члены отряда должны были вновь сесть за парты. Мы явно нарушали учебный процесс, но это обстоятельство начальник штаба Ващенко обосновала в приказе так:
«В связи с тем, что летние раскопки 1977 года не дали положительных результатов и учитывая просьбу газеты «Комсомольская правда», Центральный штаб «РВС» постановляет: продолжить операцию «Белая лилия» в осенний период».
Просьбой газеты они, конечно, откровенно воспользовались: им тоже не терпелось, и у них чесались руки. Впрочем, руки тут ни при чем. Когда Ващенко объявила о раскопках, ребята не кричали, не бесновались, а просто встали со своих мест и молча — я понимаю так, что сердцем — выслушали сообщение.
Казалось бы: начальник штаба, мотоциклист, «РВС», операция «Белая лилия» — игра, искусственно романтизированная. Однако у меня от этой «игры» до сих пор душа болит, хотя я давно не ребенок.
Итак, маршрутный лист был готов. Военрук уже выдал саперные лопаты, мне досталась наточенная, как для бритья, черт бы ее побрал.
В классе, в котором мы собирались, было шумно и холодно: что-то случилось с котельной, печь перекладывали, и школа еще не отапливалась. Ващенко, от всего отрешенная, сидела за столом, сочиняя первую запись в дневнике. Она была, как и все эрвээсы, в форме с погонами, при галстуке, в шинели, накинутой на плечи. Пришел директор Карпович и, смутившись, положил перед нею отпечатанный на машинке текст. Ващенко мельком глянула, улыбнулась, поставила подпись, и Карпович тихо сказал: «Ну вот, с формальностями покончено». Позже мне стало известно, что это был документ, возлагавший на Ващенко персональную ответственность за наши жизни. Было восемь утра, кто-то крикнул: «Валентина Ивановна, автобус!», и Ващенко скомандовала: «Сели!» Мы тут же подчинились, замерли и несколько секунд смотрели мимо друг друга. Она встала первая, и с этого момента все мои мысли, опережая события, помчались туда, где лежал в земле самолет, а в самолете — мы в этом не сомневались — останки знаменитой летчицы Лили Литвяк. Мои мысли ушли вперед, и всю дорогу до Мариновки — а это пятьдесят километров — я думал о том мгновении, когда наши лопаты снимут первый слой земли, и мы увидим… Я не знал, что мы увидим, мне было даже страшно предполагать, но мое сознание приковалось к этому желанному и совершенно непереносимому в воображении мигу.
Ребята пели в автобусе песни. Одна была собственного сочинения, потом мне записали ее слова:
«Когда расцветают яблони в саду у Большого театра, приходят к ним на свидание военной поры девчата. А кто не пришел на свидание, тем в памяти жить навечно. Цветите, цветите, яблони, девчата спешат на встречу».
Я слушал, механически воспринимая только мотив и задушевность исполнения, но позже мне дано было остро осознать смысл этих слов.
В Мариновке мы начали с того, что возложили цветы к обелиску на могиле Саши Егорова и Алеши Катушева, потом бросили вещи в классе, приготовленном для ночлега, и пошли в школьную столовую. Есть никому не хотелось, но обед входил в атрибутику походной жизни, и отказаться от него было труднее, чем согласиться. Дружно мы принялись за щи, перловую кашу и чай, а потом в пять минут перемыли посуду и расставили по своим местам стулья.
В разгар обеда подъехал на «чизетте» наш связной. Его звали Васей Авдюшкиным, он работал фрезеровщиком на местном заводе. Войдя в столовую, Вася снял шлем и с порога сказал: «Приятного аппетита!» — «Спасибо!» — ответили мы. «Перловка? Порядок! Съедобна?» Мы засмеялись и сказали: «Съедобна!» — «А сливы все любят?» — спросил вдруг Вася. «Все!» — с ним было удобно разговаривать хором. Вскоре нам стало ясно, что Вася создан специально для того, чтобы собирать, доставать, выяснять, в общем — организовывать. Последним сев за стол, он первым поднялся и тут же укатил на «чизетте» за сливами, о которых успел договориться с какой-то теткой Дарьей, причем «без денег, за так — брать?» — «Брать!» Кроме того, он должен был заехать по дороге в правление колхоза, чтобы «пощупать их на предмет бульдозера», а после этого на хутор Красная Заря, найти там свидетеля по фамилии Сагур и привезти его на место.
Вася исчез, и пришел конец нашей выдержке. Мы сразу заторопились, оставили на кухне двух дежурных, схватили лопаты и двинулись в путь. Семь километров показались нам семью тысячами, тем более что мы останавливались и минут десять стояли там, где летом были раскопки: надеялись найти самолет Лили Литвяк, но оказался штурмовик, а Лиля погибла на истребителе.
Наконец мы увидели вдали, на пологом склоне холма, бульдозер, а рядом с ним людей и Васин мотоцикл. Последние сто метров никто не шел. Мы бежали. Развернутым строем, с лопатами наперевес. Мы добежали до места, где должен был стоять щит, оставленный эрвээсами еще с лета: «Внимание! Не пахать! Здесь будут раскопки самолета!» Но щита не было: все перепахали и засеяли. Подошла Ващенко, поздоровалась за руку с Сагуром, потом с бульдозеристом, которого звали Виктором, и спросила: «Щит-то где?» — «А кто его
