концу дня мы были не одиноки: из хутора Красная Заря пришли «первые ласточки» — дети. Целая стайка мальчишек, по пять-шесть лет каждому, а во главе — совсем крохотная девочка в расклешенных брючках, в расстегнутой модной куртке на «молнии» и с пшеничной челкой, висящей из-под косынки. Она вела себя независимо, на мальчишек не глядела, но куда бы она ни шла, через минуту вся стайка перебегала туда же. Первым их желанием и, вероятно, естественным было «стырить» патроны из кучи, собранной нами. Когда же Ващенко не погнала их, а деловым тоном попросила помочь, девчонка первой нашла в отвале патрон, положила в общую кучу, и вся стайка занялась работой. Я спросил девочку, оказавшись рядом с ней: «Тебя как зовут-то?» Она склонила голову, открыла беззубый рот и нараспев произнесла: «Ли-и-ина, а фто?»
Потом наверху появились взрослые. В основном старики и старухи. Молчаливые, в темных одеждах, с непроницаемыми лицами, они возникали на краю ямы в минуты наивысшего напряжения, будто кто-то сообщал им по телеграфу, что мы нашли что-то значительное, и долго стояли, не меняя поз. Без слов, без улыбок, уставившись в одну точку. Я сказал Сагуру: «Тридцать лет не копали, а теперь пришли». Он заметил спокойно: «А что нам, копать больше нечего?» — «Чего ж тогда пришли?» — «А кто их знает? Должно, память привела». Я снизу смотрел в немигающие глаза стариков и старух, но что там творилось в их головах, какие пласты воспоминаний поднимались со дна их истерзанной молодости — не знаю.
В какой-то момент я вдруг почувствовал, что моя саперная лопата, черт бы ее побрал, миновав твердый слой, вошла, как в масло, во что-то мягкое и, может быть, даже хрупкое. Холодный пот выступил на лбу, я просто оцепенел от предчувствия. Ващенко, заметив мое состояние, довольно бесцеремонно отодвинула меня в сторону, руками разгребла землю, и я увидел нечто круглое, аккуратное и, увы, поврежденное моей острой лопатой. И даже не понял, а каким-то чутьем угадал, что в руках у Ващенко — череп! Теплого серого цвета! Все вокруг замерли. Наверху тут же появились старухи. Никто не сказал в мой адрес ни одного осуждающего слова, но я чувствовал себя так, будто еще раз убил убитое.
По размерам череп был явно не мужской. То ли детский, то ли женский. И сразу пошли кости, мы вынимали их из земли руками и бережно складывали в подол к Валентине Ивановне. По всей вероятности, мы наткнулись на кабину пилота. «Молите бога, — сказала Ващенко, — чтобы было поменьше брони и побольше фанеры». Она сказала так потому, что Як в отличие от штурмовика делался из труб и перкали, его лонжерон, по выражению Ващенко, был из «сплошного бревна». Но, как на грех, все чаще стали попадаться куски броневой стали. Когда же мы выкопали редуктор с какой-то «елочкой», а не с «лесенкой» (в чем я совершенно не разбирался), они расценили это как безусловный признак штурмовика. И огорчились: не Лиля! Но тут же подвергли свой вывод сомнению: а женский череп?!
Близились сумерки. Мы кончили работу без команды, постепенно угаснув, как сам собой догоревший костер. Потом двое взяли на плечи пушку, Валентина Ивановна завернула в марлю останки пилота, и мы поплелись в Мариновку. Нас мучил вопрос, оставшийся без отпета: Лиля или не Лиля? А если не она, то кто?
Через несколько часов, плотно поужинав, они танцевали. Под две гитары. В пустом классе. До одиннадцати вечера. Меня поразила даже не столько быстрота этого перехода от возвышенного к земному, даже не столько его внешняя безболезненность, сколько энергия, в таком избытке сидящая в них. «Пускай перебесятся», — сказала Ващенко добродушно, лучше меня разбираясь в девятиклассниках. Мы остались с ней в учительской и слышали, как ребята сдвигают парты, хохочут, бренчат на гитарах.
Был момент, когда они вдруг утихли, и я пошел в класс посмотреть, что происходит. Они сидели верхом на партах и ели сливы, привезенные Васей. Сливы, кстати, были странного белесого цвета, будто покрытые пыльцой, но очень сладкие, я тоже потом попробовал. Они ели сливы и молча, глазами тихими, затуманенными смотрели на доску, где мелом были написаны кем-то стихи. Я глянул и обомлел:
«Мы пели песни звонкие и ели сливы бледные, а косточки-то тонкие у нашей Лили бедной…»
Поди в них разберись.
Ночью, когда все спали, я услышал громкое астматическое дыхание. Поднялся, вышел в коридор. В учительской горел свет. На мой осторожный стук костяшками пальцев Ващенко сказала: «Можно». Она сидела за письменным столом все в той же шинели, накинутой на плечи. Глаза воспаленные, кончики ногтей с синевой, губы белые. «У вас нет валокордина? — спросила она. — Надо же, весь выдула. Но уговор: им ни слова». Под утро, часов в пять, послышались легкие гитарные аккорды. Стало быть, и они проснулись. День Ващенко кончался и начинался валокордином, их — гитарой.
Каждому свое.
В воскресенье вечером, закончив раскопки, мы погрузились в автобус, пришедший за нами из города, и покинули Мариновку. На прощание заехали в поле. Там преданно ждал нас бульдозерист Виктор. Тут же появилась стайка мальчишек, возглавляемая Линой. Девочка кинулась к нам и отдала кусок перкали с заклепками, маленький тросик и часть кольца от парашюта. «Ну что, загортать?» — сказал Виктор. С тупой грустью мы смотрели, как он разворачивает бульдозер и засыпает яму, глубина которой, чтобы не соврать, была не менее пяти метров.
Ну и напахали мы за трое суток!
Шофер нетерпеливо погудел, и мы двинулись дальше. Впереди на мотоцикле ехал Вася, а по бокам автобуса еще долго бежали мальчишки со своей предводительницей.
Мы увозили пушку с уцелевшим снарядом, часть лопасти, редуктор, храповик («Удивительно, — сказала одна девочка, — у третьего самолета подряд совершенно одинаково отрываются храповики!»), множество мелких деталей и останки неизвестного летчика. Но у нас была надежда, что он не будет вечно неизвестным, потому что нам удалось найти кусок обшивки, на котором стояло странное сочетание: Д2911. Теперь надо было набираться терпения, пока работники архива Министерства обороны СССР, получив от нас запрос, установят по этим данным номер самолета, фамилию летчика и его довоенный адрес. После этого эрвээсы начнут искать родственников и, если найдут, пригласят в город и вместе с ними торжественно похоронят останки. Появится еще одна могила с обелиском, утопающая в цветах. А в школьном музее — фотография совсем молодого человека в гражданской или военной одежде, блондина или брюнета, улыбающегося или серьезного, в ту пору еще не подозревавшего, что под стеклом в школьном музее будут
